Небольшой, скромный кабинет соответствует общей атмосфере дворянского дома, достойного и без лишних претензий. Свет лампады освещает несколько практичных предметов мебели из красного дерева и ореха, ковер посредственного качества, дубовые полки с книгами и открытками, изображающими морские сражения. На главной стене над камином, который никогда не разжигают и на чьей полке в стеклянном футляре красуется модель арсенального корабля с семьюдесятью четырьмя пушками, стоят рядком шесть больших цветных гравюр в рамках, представляющих морское сражение при Тулоне между испанской и английской эскадрами. Дон Педро Сарате бросает беглый взгляд на гравюры, затем выходит в коридор и неторопливо движется к прихожей. Подошвы его только что начищенных старых и удобных английских туфель поскрипывают на деревянном полу. Сестры Ампаро и Пелигрос уже там. На них домашние халаты, украшенные бантами и лентами, седые волосы чинно убраны под накрахмаленные чепчики. Они напоминают брата худобой и высоким ростом, особенно Ампаро, старшая сестра; однако главное сходство – водянистые глаза бледной голубизны, которая будто бы растворяется при дневном свете, что придает обеим до такой степени «не испанский» облик, что кое-кто из соседей называет сестер Сарате «англичанками». Тихие, замкнутые, верные своему долгу старые девы, тридцать лет своей жизни они посвятили благополучию адмирала. С тех пор как он оставил морскую службу, они заботились о нем так же, как когда-то о старике отце; как заботилась бы мать, которую все трое рано утратили. Обе сестры живут исключительно ради заботы о брате, их отвлекает только религия, все предписания которой они тщательно исполняют, ежедневная месса да чтение нравоучительных книг.

– Слуга уже забрал вещи, – говорит Ампаро. – Экипаж ждет на улице.

Она взволнована, а вторая сестра и вовсе едва сдерживает слезы. Тем не менее обе чопорны, сдержанны: семейная гордость не позволяет излишеств. Обе знают, почему уезжает адмирал. По их личному мнению, высказанному чуть ранее за столом в гостиной, ничего хорошего от Франции ждать нельзя, кроме всяких вредных философов и прочих дебоширов, не достойных одобрения духовников, – однако гордость от того, что их дон Педро – член Испанской королевской академии и что именно его Академия выбрала для командировки за границу, некоторым образом меняет порядок вещей. Если их брата так высоко оценили, ничего скверного путешествие не сулит. Но дело не только в этом. Ничто не должно препятствовать просвещению народов – наоборот, ему следует только способствовать. А раз уж речь идет о просвещении, не важно, куда собрался дон Педро – в Париж или в Константинополь. В конце концов, их духовники, какой бы святой жизни они ни придерживались и сколько бы божественной благодати ни стяжали, тоже могут изредка ошибаться.

– Мы положили в корзину холодную телятину и две ковриги, – говорит старшая сестра, передавая брату пальто с широкими лацканами, мастерски скроенное из плотного темно-синего сукна. – А еще две оплетенные соломой бутылки пахарете… Как ты думаешь, этого достаточно?

– Не сомневаюсь. – Дон Педро надевает камзол, скроенный по-английски, наподобие фрака, и погружает руки в рукава пальто. – В гостиницах и на постоялых дворах всего достаточно.

– Быть такого не может, – сомневается Пелигрос, которая ни разу в жизни не выезжала за пределы Фуэнкарраля.

Секунду адмирал гладит увядшие щеки своих сестер. Одно-единственное легчайшее прикосновение к каждой – беглое, чуть неуклюжее проявление нежности.

– Не беспокойтесь ни о чем. Это очень комфортное путешествие. Будем сидеть себе безмятежно в частном экипаже, нам его выделил сам директор Академии, этот экипаж – его собственность… Кроме того, дон Эрмохенес Молина – человек хороший, надежный.