Минуло семь лет как один день, стал тут Добрыня да семи годков, стал он на улицу похаживать, с малыми роботятами поигрывать. Кого Добрыня за ногу схватит - у того нога вон, кого за руку - у того рука вон: непомерная была его сила да вредная.

А как стало Добрыне восемнадцать годков, стал он погрущивать. Ввалились щеки его стальные, посеклись кудри серебряные.

Стала Омельфа Тимофеевна Добрынюшку допытывать:

- Что с тобою, чадо мое родимое, больно мне глядеть на тебя! День ото дня ты хиреешь, секутся кудри твои серебряные. Уж не заболел ли ты, не сглазили ли тебя ворожеи коварные, не опоили ли лютым зельем?

Отвечал ей Добрынюшка Никитич млад:

- Тошнёхонек мне, государыня матушка, весь белый свет. И зачем ты меня, матушка, на свет спородила? Лучше бы сотворила ты меня серым камушком, вставала бы на берег крутой да Пучай-реки, бросала бы меня, Добрынюшку, да с крутого берега.

Испугалась Омельфа Тимофеевна:

- Отчего же тебе тошно, Добрынюшка? Разве плохо тебе в моем дому? Разве мало у нас лавок торговых, мало в конюшнях коней резвых, разве платье твое не самоцветами украшено, не золотыми нитями вышито? Может, тебя, Добрыня, женить пора? Сосватаю я тебе любую девушку рязанскую из семьи богатой из купеческой, лицом медную, телом статную, с губами яхонтовыми да перстами золочеными.

Отвечал ей Добрынюшка:

- Ой же ты, государыня матушка. Не нужны мне купчихи клепанные с щеками самоварными, с животами медными, с перстами золочеными. Ни по ком мое сердце здесь не бьется, ни стучится. Тесно мне в Рязани-городе, узки мне ее улочки. Хочу я по полю широкому проехаться, хочу Русь святую посмотреть да сил своих богатырских попытать, хочу подержать я в руке копье долгомерное да найти себе супротивничка.

Испугалась пуще прежнего Омельфа Тимофеевна, не хочет она Добрыню от себя отпускать:

- Ой же ты, дитя мое рожоное, ты малешенек ещё, Добрынюшка, глупешенек! Куда тебе по полю широкому ехать, когда не знаешь ты ухватки богатырской? Разве нет тебе в Рязани супротивничка, разве мало у нас силачей да кулачных бойцов?

Отвечал ей Добрыня:

- Ой же ты, государыня матушка! Не с кем мне в Рязани силушкой поразведаться. Уж и не хочу я со двора выходить, всяк от меня сторонится да под ворота забивается. Был по зиме у нас кулачный бой. Вышел я один супротив всех мужичков рязанских. Какого силача не ухвачу - покалечу, какого кулачного бойца в грудь не толкну хоть и в треть силушки - валится он, не ворохнется. Ты уж пусти меня, матушка, попытать участи богатырской. Дай ты мне на то свое благословеньице!

Заплакала Омельфа Тимофеевна слезами горючими, оловянными. Падают те слезы на тесовый пол, прожигают они в полу дырочки.

- Не хочу я отпускать тебя, чадо мое милое! Не споведал ты еще силушки богатырской, потеряешь ты с плеч свою буйну голову, растерзают волки тело твое стальное, руками моими кованое.

Долго уговаривал Добрыня свою матушку, пока не смягчилось сердце материнское, не поддалась на уговоры Омельфа Тимофеевна.

- Не пустила бы я тебя, Добрынюшка, да делать нечего! Дам я тебе благословеньице с буйной головы да до резвых ног! Я на добрые дела тебя благословенье дам, а на злые дела тебе благословения нет.

Низко поклонился Добрыня матушке, пошел он к кузнецу рязанскому, велел сковать себе доспехи крепкие, а еще велел сковать палицу тяжелую. Сковал ему кузнец палицу о десяти пуд, взял ее Добрыня в белы рученьки, изломал ее на кусочки мелкие.