|
Она коротехонька. Я нарисую всю картину моей жизни, как ты, княгиня, полщеки разрисовать не успеешь. Мне за тридцать лет. Первые осьмнадцать, сидя дома, служил я отечеству гвардии унтер-офицером. Покойный батюшка и покойница матушка выхаживали мне всякий год паспорт для продолжения наук, которые я, слава богу, никогда не начинал. Как теперь помню, что просительное письмо в Петербург о паспорте посылали они обыкновенно по ямской почте, потому что при письме следовала посылочка с куском штофа, адресованного на имя не знаю какой тетки секретаря полкового. Как бы то ни было, я не знал, не ведал, как вдруг очутился я в отставке капитаном. С тех пор жил я в Москве благополучно, потому что батюшка и матушка скончались и я остался один господином трех тысяч душ. Недели две спустя после их кончины жестокое несчастие лишило меня вдруг целой тысячи душ.
Княгиня. Боже мой, какое это несчастие? Сорванцов. Несчастие, которому, я думаю, в свете примера не бывало и не будет. Полтораста карт убили у меня в один вечер, из которых девяносто семь загнуты были сетелева. Княгиня. Ах, это слышать страшно! Сорванцов. После этого несчастия хватился я за разум. Перестал ставить большие куши, а маленькими в полгода проставил я еще пятьсот душ в Кашире. Княгиня. Как?! Ты проиграл и каширскую, где лежат твои родители? Сорванцов. Я им тут лежать не помешал, княгиня! Сверх того, не из подлой корысти продал я деревню, где погребены мои родители. За то, что тела их тут опочивают, мне ни полушки не прибавили. Княгиня. И подлинно ты перед ними чист в своей совести. Сорванцов. Итак, с полутора тысячью душ принялся я за экономию: вошел в коммерцию. Стал помаленьку продавать людей на службу отечеству, стал заводить в подмосковной псовую охоту, стал покупать бегунов, чтоб сделать себе в Москве некоторую репутацию. Ямской цуг был у меня по Москве из первых, как вдруг поражен я был лютейшим ударом, какой только в жизни мог приключиться моему честолюбию. Княгиня. Ах, боже мой! Какое это новое несчастие? Сорванцов. Я не знал, не ведал, как вдруг из моего цуга выпрягли четверню и велели ездить на паре. Этот удар так меня сразил, что я тотчас ускакал в деревню. Жил в ней долго, как человек отчаянный. Наконец очнулся. Я дворянин, сказал я сам себе, я не создан терпеть унижении. Я решился или умереть, или по-прежнему ездить шестерней. Княгиня. Молодые люди, молодые люди! Вот как вам всем думать надобно. Сорванцов. Я кинулся в Петербург, где через шесть недель из капитанов преобразился в надворные советники. Я странный человек. Чтоб найти, чего ищу, ничего не пожалею. Следствие этого образа мыслей было то, что меньше нежели через год из надворных советников перебросили меня в коллежские. Теперь я накануне быть статским, а назавтра этого челобитную в отставку да в Москву, в которой, первые визиты сделав шестернею, докажу публике, что я умел удовлетворить моему любочестию. Княгиня. О, если бы все дворяне мыслили так благородно, и лошадям было бы гораздо легче.
Комментарии
Отрывок комедии при жизни Фонвизина не печатался. До нас дошло два явления. Второе – переделано в сатирическую сцену «Разговор у княгини Халдиной» и включено в журнал «Друг честных людей, или Стародум», который должен был выходить в 1788 году. Фонвизин неоднократно жаловался на то, что головные боли затрудняют его работу над большими произведениями. Потому он и отказался от работы над комедиями и в 80-е годы стал переходить к прозе, создавая небольшие по размеру произведения. «Добрый наставник», видимо, писался после «Недоросля» – в 1783—1784 годах. Но путешествие за границу (1784—1785), болезнь (1785—1786), новое путешествие для лечения (1786—1787) помешали кончить Фонвизину «Доброго наставника». Подготавливая осенью 1787 и весной 1788 года прозаические статьи для журнала «Друг честных людей, или Стародум», Фонвизин и воспользовался отрывком неоконченной комедии. |
