|
Каролина прошла мимо нескольких комнат с открытыми дверями, выхватывая взглядом картинки жизни незнакомых людей, моментальные и статичные, будто фотографии. Мужчина: взгляд прикован к окну, лицо скрыто в полумраке, возраст неопределим. Две медсестры убирают постель, руки высоко подняты, простыня на миг взлетела к потолку. Два пустых помещения – пол застлан брезентом, в углу составлены банки с краской. Следующая дверь закрыта. Наконец, последняя комната: молодая женщина в простой белой комбинации сидит на краю кровати, вяло наклонив голову и уронив руки на колени. Другая женщина, медсестра, стоит за ее спиной, щелкая серебристыми ножницами. Темные волосы дождем падают на белые простыни, обнажая шею женщины, тонкую, грациозную, бледную. Каролина остановилась в дверях.
– Ей же холодно, – услышала она собственный голос. Обе женщины подняли головы. У сидящей на узком лице светились большие темные глаза. Ее волосы, еще недавно длинные, болтались рваными прядями на уровне подбородка. – Угу, – согласилась медсестра и протянула руку, чтобы стряхнуть волосы с плеча своей подопечной. В тусклом свете было видно, как они мягко легли на постельное белье и пятнистый серый линолеум. – А иначе никак. – Она прищурилась, оглядывая мятый белый халат Каролины и голову без шапочки. Спросила подозрительно: – Вы новенькая или как? – Новенькая, – кивнула Каролина. – Угадали. Эта сцена – медсестра с ножницами и женщина в хлопчатобумажной комбинации среди обрезков собственных волос – осталась в памяти Каролины черно-белым снимком и впоследствии неизменно наполняла ее душу невыразимой тоской. О чем, почему, она толком не знала. Но эти волосы на полу, безвозвратно потерянные, и холодный свет, льющийся в окно… На глазах Каролины выступили слезы. Тут из соседнего коридора послышались голоса, она вспомнила о ребенке, которого оставила в коробке на пухлом диване, повернулась и поспешила назад. Коробка стояла на прежнем месте, заштампованная веселыми красными крепышами, младенец в ней спал, прижав к подбородку крохотные кулачки. Феба, сказала Нора Генри, перед тем как ей дали наркоз. Если девочка, то Феба. Феба. Каролина с величайшей осторожностью развернула одеяльца и вынула малышку. Миниатюрная, пять с половиной фунтов, меньше, чем брат, но волосы те же, темные и густые. Каролина проверила подгузник – на влажной ткани темнело пятно – и сменила на чистый. Кроха не проснулась, и Каролина подержала ее минутку, удивляясь, какая она легкая, малюсенькая, теплая. А как переменчиво крошечное личико! Даже во сне разные выражения сменяли одно другое, будто пролетающие облачка. Вот тревожно нахмуренный лоб Норы, а в следующую секунду – внимательная сосредоточенность Дэвида. Каролина вернула Фебу обратно в коробку и легонько подоткнула под спинку одеяло, вспоминая при этом Дэвида – как он, сам не свой от усталости, жует за столом кабинета сэндвич с сыром, глотает остывший кофе, а потом снова распахивает дверь – каждый вторник по вечерам, когда больница открыта для неимущих. В такие дни в приемной всегда полно народу, и Дэвид, бывало, оставался на работе далеко за полночь, после того как сама Каролина уходила домой, до того измотанная, что и думать-то не могла. Она ведь и полюбила его за благородство натуры. А между тем он велел отвезти свою новорожденную дочь в это страшное место с безжалостным и холодным освещением, где продрогшая женщина сидит на краю кровати, а ее волосы рыхлыми стожками ложатся на пол… Это убьет ее, сказал он про Нору. Я обязан уберечь свою семью… За дверью раздались шаги, и на пороге появилась седая женщина в белом халате, почти таком же, как у Каролины, дородная, но очень подвижная для своей комплекции, деловитая. В иной ситуации она произвела бы на Каролину самое благоприятное впечатление. – Чем могу помочь? – спросила вошедшая. |
