— От тамошних полей, — молвил повелитель волшебной страны, — поневоле отступают все мои заговоры, там немы мои заклинания, и правая рука моя бессильна.

И только после того, как король помянул дочери про свою грозную правую руку, принцесса наконец-то вынуждена была поверить отцу. И снова взмолилась Лиразель о той последней руне, о давно хранимом сокровище Эльфландии, о той великой силе, что обладала властью противостоять неумолимому влиянию Земли.

И помыслы короля в полном одиночестве устремились в будущее, и заглянули далеко вперед. Не в пример легче оказалось бы для затерянного в ночи путника отказаться на пустынной дороге от фонаря, нежели для эльфийского короля — воспользоваться своим последним великим заклинанием, и лишиться руны отныне и навсегда, и вступить без нее в те сомнительные годы: королю дано было разглядеть их смутные очертания, равно как и многие события, но только не итог. Лиразель ничего не стоило попросить о грозной руне, способной подарить принцессе то единственное, чего ей не хватало; и с легкостью исполнил бы король просьбу, будь он всего лишь смертным; однако беспредельная мудрость правителя волшебной страны различала в грядущем столь многое, что опасался властелин встречи с будущим без последней из своих великих сил.

— За пределами нашей границы, — увещевал король, — порождений реальности без числа, и все они сильны и яростны, и наделены властью омрачать одно и увеличивать другое, ибо и они способны на чудеса. Когда же последняя из великих сил окажется израсходована и исчерпана, не останется в наших владениях такой руны, что повергала бы их в страх; и умножатся порождения реальности, и овладеют стихиями; мы же, не обладая руной, внушающей им почтение, станем всего лишь легендой. Должно нам сберечь эту руну.

Так властелин Эльфландии убеждал дочь, но не приказывал, хотя кто как не он, король и повелитель, создал волшебные сии угодья, и всех обитателей дивной земли, и даже свет, сияющий над ними. А убеждение в Эльфландии дело отнюдь не привычное и повседневное, но чужестранное диво. При помощи уговоров тщился король усмирить устремленные к земле фантазии принцессы.

И не отвечала Лиразель, но только плакала, роняя зачарованные росы слез. И дрогнула гряда эльфийских гор от края до края: так странники-ветра дрогнут при звуках скрипки, что заплутали тропами воздуха за пределами слуха; и все легендарные обитатели Эльфландии ощутили в сердце своем незнакомое доселе чувство, словно оборвалась песня.

— Разве для Эльфландии так будет не лучше? — молвил король.

Но принцесса по-прежнему плакала.

Тогда король вздохнул и снова задумался о благе Эльфландии. Ибо Эльфландия черпала отраду в блаженном покое дворца, что возвышался в самом центре волшебной страны; поведать же о нем может только песня. Теперь же покачнулись его шпили, и сияние стен померкло, и из-под высоких сводов портала хлынула скорбь, разливаясь над полями фаэри и над лощинами грез. Будь только принцесса счастлива, Эльфландия снова сможет греться в безмятежном зареве и вечном покое, ясные лучи которых благословляют все, кроме порождений реальности; и пусть даже сокровищница короля опустеет, что еще останется ему желать?

И вот король объявил свою волю, и создания эльфийского рода доставили ему ларец, и рыцарь стражи, что испокон веков хранил сокровище, чеканным шагом вошел вслед за посланцами.

И вот король при помощи заклинания открыл ларец (ибо простым ключом замок не открывался), и извлек на свет древний пергаментный свиток, и поднялся, и принялся читать начертанные строки, пока дочь его плакала. Слова руны в устах короля зазвучали подобно нотам скрипичного оркестра, что исполняют великие мастера всех эпох, укрывшиеся под сенью чащи в полночь середины лета, когда на небе сияет незнакомая луна, в воздухе ощущается дыхание безумия и тайны, а поблизости рыщут невидимые глазу существа, мудрости человеческой неведомые.