— Раз так случилось, значит, такова судьба.

И, как всегда, когда несчастье случалось в ее собственной жизни, она еще ниже склонила голову и смирилась.

Марта поглядела на Еву: та вытирала платком глаза и так глубоко вздыхала, что простыня, которой она была укрыта, колыхалась на ее груди; потом, чтобы не растравлять своей печалью ее рану, неслышно вышла на цыпочках и плотно притворила за собой дверь.

Но ни одно из этих чувств, при всей их деликатности, не ускользнуло от Евы. Горе обостряет чувства, и Ева поняла все мысли Марты не хуже, чем если бы старуха высказала их вслух.

Ева не двигалась, боль постепенно притупилась; вопросы Марты разбередили рану, но слезы как кровь: когда они иссякли, нужен новый источник, чтобы они полились вновь. Ева услышала, как на башенных часах в церкви пробило девять часов.

Прежде Марта с последним ударом часов всегда входила к ней в спальню и говорила:

— Дорогая барышня, завтрак ждет.

Не успел затихнуть последний удар, как Ева услышала шаги Марты, дверь ее спальни растворилась и старуха сказала ей, быть может, чуть более грустным голосом, все ту же привычную фразу:

— Дорогая барышня, завтрак ждет.

— Хорошо, Марта, я иду, — отозвалась Ева.

В столовой все было по-прежнему: стол и стулья стояли на тех же местах. Небольшой круглый стол, за которым Ева целых семь лет сидела напротив Жака!

На сей раз на столе стоял только один прибор, но завтрак был подан обычный: масло, сотовый мед, яйца и молоко.

Марте и в голову не пришло спросить, не переменила ли Ева свои привычки — ведь прошло столько времени; она подала ей то же, что и всегда. Для нее Ева, такая же молодая, такая же красивая, осталась прежней Евой.

Все, что Ева видела, вызывало в ее душе новые чувства: и как старая женщина пришла в урочный час и в тех же самых словах доложила ей, что завтрак подан; и как она сама спустилась по той же самой лестнице, вошла в ту же самую столовую, а на столе стоял тот же самый завтрак — но она была одна за столом! Это была смесь сладостных и жестоких чувств. От всех этих переживаний у нее пропал тот юный аппетит, с которым она когда-то встречала эту простую трапезу; но ей не хотелось огорчать Марту, поэтому она села за стол и стала есть через силу.

Марта обрадовалась. Для бесхитростных, недалеких умов аппетит или хотя бы видимость аппетита и при физических, и при моральных недугах означает близость выздоровления.

Когда Ева съела яйцо, отведала меду, попробовала сбитое этим утром масло и выпила полчашки молока, Марта, не заметившая, скольких усилий той это стоило, пробормотала:

— Ну что ж, значит, не все потеряно.

Как ни хотелось Еве выйти в сад, это было пока невозможно; но солнце светило все ярче и ярче, лучи его становились все теплее и теплее, и это вселяло надежду, что к вечеру в саду просохнет.

Впрочем, Ева еще не все видела в доме, а вещи в нем были ей не менее дороги, чем сад; она еще не заходила, и даже не могла спокойно об этом думать, в лабораторию Жака Мере…

В этой лаборатории он проводил почти все свое время, а она следила за светом лампы в высоком и узком окне; на свет этой лампы спешили к нему люди за помощью вечером и ночью.

Пока горела лампа, все стучали громко; правда, когда она гасла, люди тоже стучали, но уже робко, хотя доктор отзывался так же быстро.

В этой лаборатории стояло фортепьяно, здесь Ева брала свои первые уроки музыки; в тот день, когда разразилась ужасная буря и Еву чуть не ударило молнией, она впервые сыграла на нем замечательную мелодию. Жак потом три месяца добивался, чтобы она повторила ее, но она так и не смогла этого сделать.

В эту лабораторию регулярно приходил Базиль; Ева узнавала об этом, услышав стук его деревянной ноги по ступеням лестницы, и, поскольку все здесь было как прежде, в то мгновение, когда она поднялась в лабораторию и с суеверным страхом отворила дверь, за которой обычно находился Жак, погруженный в свои таинственные опыты, и грустно посмотрела на немые пыльные клавиши фортепьяно, к которым три года никто не прикасался, раздался стук в ворота, а через секунду стук деревянной ноги Базиля по лестнице, становившийся все громче.