К дому палача.

Симон больше скользил, а не бежал – мостовая у пристаней не успела обсохнуть после вечернего ливня. Наконец он добрался до Кожевенной улицы, спрятался за повозкой с пахучей соломой и оттуда стал следить за происходящим.

Перед ним вышагивали две или три дюжины молодчиков: подмастерья из Шонгау и крестьяне из окрестных деревень. Лица их были вымазаны сажей, некоторые натянули на головы мешки с прорезями, и только глаза сверкали в пламени факелов. Несмотря на весь маскарад, Симон узнал многих из них по голосам или по походке. В руках они держали цепы, колотушки и косы с закрепленными на них бубенчиками. Один из подмастерьев нацепил на лицо волосатую маску прислужника сатаны и метался в какой-то демонической пляске.

В центре толпы стоял мужчина с вымазанным сажей лицом, в черном плаще и шляпе с двумя белыми перьями. Лишь через некоторое время Симон признал в нем Михаэля Бертхольда. Весь в копоти и в широких одеяниях, тощий пекарь казался гораздо крупнее и опаснее, чем был на самом деле. Голоса вокруг него внезапно смолкли, и Бертхольд громким и монотонным голосом затянул нараспев:

– Верно я говорю?

Толпа, словно громадное ворчливое чудище, загудела хором:

– Верно!

– Так долой ее!

В толпе снова принялись голосить, забил барабан, и все слилось в единый адский гомон. В соседних домах между тем начали распахиваться ставни, и жители без всякого страха – скорее даже с любопытством – смотрели на шумное сборище. Когда еще в этом заспанном городишке доведется посмотреть на такое представление?

Сидя за повозкой, Симон в отчаянии искал выход. Он уже слышал о подобных судилищах, хоть и не в Шонгау. Жертвами так называемых самосудов зачастую становились распутные девушки или другие жители, поведение которых противоречило местным обычаям и морали: известные на весь город пьяницы, похотливые священники или проворовавшиеся мельники. Насколько знал лекарь, обвиняемых временами гоняли розгами по пшеничному полю, но в основном дело ограничивалось безвредными насмешками. В прошлом году в Кинзау, ниже по течению Леха, толпа парней собственными фекалиями измазала дом цирюльника и вывалила на крышу тележку навоза. Цирюльник молча наблюдал за происходящим: он понимал, что ничего не сможет сделать против толпы, и даже после того держал язык за зубами.

Именно это и беспокоило Симона. Он при всем желании даже представить себе не мог, чтобы Магдалена молча сносила подобную травлю. Что, если она набросится на обидчиков? Расцарапает их перемазанные сажей лица? Как в таком случае отреагируют мужчины? Лекарь взглянул нерешительно на запертые окна в доме Куизля, а Бертхольд затянул очередной стишок:

– Верно я говорю?

– Верно!

– Так долой ее!

Симона охватил такой гнев, что кровь прилила к голове. Михаэль Бертхольд просто взял да переложил всю вину на Магдалену! Подстроил все так, словно это она отравила служанку Резль. Так еще и люди ему поверили! Симон понимал, что и сам мог пострадать, но кто-то должен был положить конец этому безумию.

Лекарь уже вынул свой кинжал и, готовый к бою, собрался выйти из-за повозки, как на втором этаже вдруг с грохотом распахнулись ставни. В оконном проеме стояла Магдалена в белой сорочке: волосы у нее растрепались, губы дрожали, а глаза метали молнии.