Словно подчиняясь некоему инстинкту, уже в молодые годы, вскоре после школьного путешествия по Нильской долине и другим знаменитым местам, я увлекся археологией, погрузился с головой в изучение древностей.

Моему интересу немало способствовал дом – старинный замок, который многажды перестраивали, добавляли к нему флигели и подсобные помещения. Он возвышался над пастбищами и лесистыми холмами будто могучее дерево, окруженный кипарисами, тополями и ливанскими кедрами, которые мои предки-крестоносцы привезли из Святой Земли, и саксонскими дубами, в которых, как гласили легенды, обитали души моих еще более ранних предков, сливаясь воедино с родимой почвой. Мои предки сперва сражались против Карла Великого, потом примкнули к нему. Двое из них бились бок о бок с Роландом в Ронсевальском ущелье. Другие были ирландскими пиратами, третьи служили Этельреду Английскому…

В искусстве фехтования меня наставлял старый фон Аш, которого мои братья прозвали Орехом, – маленький, смуглый, весь какой-то сморщенный. В его семье все мужчины были кузнецами и отменными бойцами на мечах – с тех самых пор, как основатель рода фон Ашей выковал первый бронзовый топор. Старик любил меня и охотно делился своими познаниями, которые я жадно впитывал, и своими приемами боя, которые я мгновенно перенимал. Что бы он мне ни показывал, я не отступался, пока не осваивал этот прием. Фон Аш часто говорил, что во мне словно воплощается вековая мудрость его рода.

Впрочем, в этой мудрости не было ничего необычного, если хотите, экзотического. Фон Аш отнюдь не поучал меня, он давал советы, которые – думаю, он поступал так сознательно – проникали в меня тем глубже, чем более они отвечали моей любви ко всему сложному, утонченному, символическому. Эти советы походили на зерна, брошенные в плодородную почву: если за ними ухаживать, они неминуемо должны были прорасти. В том и заключалось наставничество фон Аша: ученик со временем начинал верить, что достиг всего самостоятельно, что он просто откликнулся на вызов, а учитель в лучшем случае подсказал, что надо довериться интуиции.

Именно мой наставник поведал мне о песни клинка.

– Прислушивайся и услышишь, – говорил он. – У каждого великого меча – своя собственная песнь. Когда услышишь ее, когда разберешь слова, вы с мечом станете одним целым, и ты сможешь сражаться им, ибо эта песнь – самая суть клинка. Меч куют не для того, чтоб он висел на стене, не для того, чтобы поднимать его над головой в знак победы; нет, меч рубит плоть и кости, меч убивает. Он не символ мужества, не свидетельство вступления в зрелый возраст; он – орудие смерти. И смерть, которую он несет, справедлива далеко не всегда. Если ты не согласен с этим, сынок, – а не соглашаться ты вправе, ведь даже прописную истину можно оспорить, – тебе не следует вообще браться за меч. Бой на мечах – подлинное искусство, однако поединок должно вести до смерти, иначе искусство выхолащивается.

Я не сомневался, что для моего клинка Равенбранда, фамильной ценности, переходившей из поколения в поколение, битва с энтропией – его истинное предназначение. Этот клинок принадлежал нашему роду с незапамятных времен, но лишь немногие среди моих предков выказывали интерес к черному мечу, по лезвию которого струились рунические надписи. Для большинства фон Беков Равенбранд был досадной помехой. Некоторые мои предки впадали в безумие (что с нами, в общем-то, случалось довольно часто) и использовали меч в ситуациях, о которых мы предпочли бы забыть. Так, в прошлом веке все миренбургские газеты пестрели сообщениями о зверствах маньяка по прозвищу Красноглазый: он бегал по городским улицам с обнаженным клинком и убивал встречных. От его руки погибло по меньшей мере тридцать человек, а потом он вдруг исчез. Подозрение, вполне естественно, пало на фон Беков – о нашем наследственном альбинизме было известно всем.