|
В одно мгновение он поднялся по лестнице и очутился на позорном помосте высоко над толпой. Головы Талуэ, дю Куэдика и Монлуи были выставлены на трех углах эшафота. В народе началось странное волнение. Казнь Монлуи и обстоятельства, которыми она сопровождалась, всколыхнули толпу. Огромная шевелящаяся площадь, откуда доносились угрозы и проклятия, показались Гастону морем, по которому перекатывались живые людские волны. В это мгновение он подумал, что его могут узнать, и, если хоть кто-то произнесет его имя, он не сможет осуществить свои намерения. Он мгновенно упал на колени и, обхватив руками плаху, положил на нее голову.
— Прощай, — прошептал он, — прощай, моя милая! Прощай, моя дорогая, моя нежная Элен! Супружеский поцелуй будет мне стоить жизни, но не чести. Увы! за четверть часа в твоих объятиях придется заплатить пятью головами! Прощай, Элен, прощай!
Сверкнул меч палача. — А вы, друзья мои, простите меня! — успел добавить молодой человек. Меч обрушился, и голова покатилась в одну сторону, а тело — в другую. Тогда Ламер поднял голову и показал ее народу. Но толпа глухо зарокотала: никто не узнал в ней Понкалека. Палач не понял, что значит этот шум, он поставил голову Гастона на оставшийся свободным угол, столкнул тело ногой в тележку, где его дожидались тела трех товарищей, и, опершись на свой длинный меч, зычно прокричал: — Правосудие свершилось! — А я как же? — раздался громовой голос. — А я? Меня забыли! И Понкалек в свою очередь взбежал на эшафот. — Вы?! — воскликнул Ламер, пятясь, будто он увидел призрак. — Кто вы? — Я — Понкалек. Приступайте, я готов. — Но, — возразил, дрожа, палач, оглядывая по очереди углы эшафота, — у меня все четыре головы на месте! — Я — барон де Понкалек, понимаешь? Я должен умереть последним, и вот я. — Считайте, — ответил Ламер, столь же бледный, как и сам барон, показывая мечом на четыре угла эшафота. — Четыре головы! — воскликнул Понкалек. — Невозможно! И в этот момент у одной из голов он узнал благородное бледное лицо Гастона, который, казалось, улыбался ему и после смерти. Он в ужасе отступил. — Убейте меня побыстрее! — в отчаянии простонал он. — Вы что, хотите, чтоб я умирал тысячу раз? В это время на эшафот поднялся один из комиссаров, вызванный главным палачом. Он взглянул на осужденного. — Этот господин — действительно барон де Понкалек, — сказал он. — Делайте ваше дело. — Но, — воскликнул палач, — вы же сами видите, что голов и так уже четыре! — Ну что же! Будет пять: много — не мало. И комиссар спустился по лестнице, сделав знак бить барабанам. Ламер шатался как пьяный; ропот толпы все усиливался. Люди не могли вынести больше этого ужаса. На площади стоял шум, факелы погасли, солдат стали теснить, и они кричали: «К оружию!» В какое-то мгновение раздались возгласы: — Смерть комиссарам! Смерть палачам! И тогда жерла пушек крепости, заряженных картечью, повернулись к толпе. — Что я должен делать? — спросил Ламер. — Рубите! — послышался тот же голос, который все время до этого отдавал распоряжения. Понкалек опустился на колени. Помощники палача уложили его голову на плаху. Священники в ужасе разбежались, солдаты задрожали, и Ламер, отвернув голову, чтобы не видеть свою жертву, опустил меч. Через десять минут площадь опустела, окна закрылись, и свет в них погас. |
