— Ну, слава Богу, ты в тепле! Я-то ожидала увидеть городскую штучку! А ты, бедняжка, такая мокрая, будто тебя только что вытащили из Вьенны, нашей речки… Где была у хозяйки голова, когда она пристроила тебя на заднюю сидушку, как мешок с картошкой? Иди сюда, здесь ты быстро высохнешь…

Мари не понимала, почему Нанетт решила, будто она — «городская штучка». Сама не своя от смущения, девочка продолжала стоять на пороге, дрожа от холода.

На ней было пальто из драпа, которое она сама для себя перешила, — подарок какой-то щедрой жительницы Брива, и шапочка из той же ткани. Остальная одежда тоже была чистенькой и симпатичной, но сейчас все насквозь промокло, а черные чулки и крепкие ботинки, подаренные местным сапожником мсье Костом, были заляпаны грязью. Предусмотрительная сестра Юлианна заказала девочке обувь на размер больше требуемого, чтобы она послужила подольше.

Нанетт подтолкнула маленькую гостью к столу, занимавшему почти всю комнату:

— Садись-ка спиной к огню! Согреешься — и сразу почувствуешь себя лучше. Не помешает и поесть как следует. Давай свои вещи, их впору выкручивать!

Пол в доме был глинобитный. Кожух большой печи поднимался почти до потолка, обшитого крупными, почерневшими от копоти брусьями. В углу, недалеко от очага, стояла небольшая лавка, на которой сидел, потирая руки, чтобы согреться, мальчик. Он был худенький, на маленьком, обрамленном темными волосами личике ярко блестели огромные черные глаза. Мальчик серьезно смотрел на Мари.

Нанетт кивнула в его сторону:

— Это Пьер, мой сын. Он хороший парень. А тебя как зовут?

— Мари, мадам.

— Вот еще выдумала! В нашем доме чтобы я не слышала никаких «мадам»! Зови меня Нанетт. А теперь садись к столу!

Мари села. Нанетт сняла с нее пальто и шапку и повесила их поближе к очагу. Потом поставила перед гостьей тарелку супа и отрезала ей ломоть хлеба. Голодная сирота с удивительной быстротой съела угощение и сразу же почувствовала себя лучше.

— Готова спорить, что хозяйка за всю дорогу не дала тебе ни крошки! — смеясь, сказала Нанетт. — Вот ведь ведьма! Скупердяйка, не побоюсь этого слова! Ей бы и с грязи пенку снять!

Видя по лицу девочки, что она явно не понимает, о чем речь, Нанетт сказала:

— Очень уж она жадная. Так понятнее?

Пьер прыснул. Нанетт была рада возможности поболтать с гостьей, приехавшей из большого города, а значит, никогда не слышавшей местных прессиньякских сплетен, поэтому поставила к очагу, поближе к сыну, стул, села и стала рассказывать:

— Наша хозяйка-то нерода, наверное, поэтому она такая злая. Я всегда говорю Жаку, что, если бы у нее была парочка озорников, она была бы помягче. Да и хозяину было бы кому оставить свою землю… У него сердце сжимается при мысли, что все его леса, луга, скотина — все перейдет в руки этого Макария, никчемного племянника муссюра! А уж этот молодчик быстро все распродаст, помяните мое слово!

Мари едва заметно кивала. Она боялась огорчить Нанетт, которая отнеслась к ней с явной симпатией, поэтому не стала спрашивать, что такое «нерода». Слово это звучало, конечно, лучше, чем «ведьма», но все же таило в себе злое начало.

Открыв дверь локтем, в дом вошел Жак. В руках у него был матрас, обтянутый серой в розовый цветочек хлопчатобумажной тканью. Этот матрас показался Мари самым красивым в мире.

— Это для девочки! Хозяева дали.

Нанетт встала. Муж передал ей матрас, и женщина прижала его к груди.

— Пьер, отнеси-ка это в каморку под крышей, — сказала она после недолгого колебания. — И дай Мари простыню и одеяло.

Жак с женой обменялись парой слов на патуа, и девочка подумала, что речь идет о подозрениях хозяйки относительно вшей в ее волосах.