— И сейчас не придется, — объявила Корал, — если будешь разговаривать в таком тоне. У меня тоже есть чувства, как и у любого другого. Не собираюсь терпеть оскорбления.

— Прошу тебя, пожалуйста, — попросил Эдвин. — Я тебя не оскорбляю. Пожалуйста. Ты мне нравишься. Ты, по-моему, милая. Но я попросту ничего не могу. Вот и все.

— Ну, нет, — сказала Корал, — не все. — Поднялась с кресла, воинственно сдернула свитер, взялась за пояс для чулок, словно перед наступлением застегивала портупею. — Ты тоже раздевайся, — велела она, — иди грей постель. Скоро увидим, можешь ты чего-нибудь или нет.

Глава 23

Эдвин проснулся виновато поздно. Знал, что поздно, слыша громкий шум Лондона за работой. В любом случае, громкий шум Лондона. Корал ушла, оставив на своей подушке свернувшийся кошкой парик. Эдвин обессилел, но чувствовал большой аппетит. Вызвал в памяти рассеянные фрагменты ночи, грубо сложил воедино, как разорванный документ. Девка тяжело потрудилась. Заработала свои десять фунтов, которые — он видел — исчезли с каминной полки. Понадеялся, что проблем с ними у нее не будет. Голый вылез из постели, поежился, включил электрический камин. Ничего не засветилось; он вспомнил: они не позаботились его выключить вчера ночью. Полез в карман за шиллингом, с интересом узнал, что все серебро исчезло. И банкноты пропали, фальшивые и настоящие. Ладно, наверно, она заслужила. Только все же хотелось бы заплатить за какой-нибудь завтрак. Оставила все сигареты — добычу из нескольких одураченных пабов — и спички. Любезно с ее стороны. Эдвин надел брюки, рубашку, носки, бессистемно умылся в тазу, вытерся простынями. Девка тяжело потрудилась: многочисленная колонна тракторов-тягачей, чтоб расколоть соломенный арахис. Нет, это уж чересчур. Получено решительное доказательство возможности реабилитации: блестка золота в реке. Эдвин окончательно оделся и, прежде чем надеть парик, внимательно исследовал голый скальп незнакомца. К тому же там что-то росло: нечто вроде пушка, осязаемого на ощупь. Превратившись в сносного поэтика с растительностью, он, не испытывая полного неудовольствия, приготовился выйти. Карманы набиты сигаретами. Есть спички. Девка мудро сказала, деньги — еще не все. Только он чертовски голодный. Могла бы оставить, как минимум, фунт. Два фунта.

Эдвин спустился по лестнице в вестибюль. Дежурил другой регистратор, с фамильярной радостью приветствовавший его.

— Дама записку оставила, — сообщил он, протягивая свернутый клочок туалетной бумаги. Неподписанное послание гласило: «ВРУН». Места много, могла бы поговорить, правда? Врун, надо же. — У нас тут всякие бывают, — сказал веселый регистратор. — Каких только нету людей.

Шагая по деловой улице к большой цепочке ресторанов, владельцы которых во время войны кормили его индивидуальными фруктовыми пирогами, Эдвин сочинил литанию по самому себе:

С изумлением увидав на часах в часовой мастерской почти половину двенадцатого, поспешил к большому ресторану, с восхищением обнаружив безумное дробление и обособление, исключающее — для буквально мыслящих — возможность полного сбалансированного питания. Ибо там был кофейный бар, зал бифштексов, куриный гриль, картофельный кабинет (С Пылу С Жару Джамбо Мерфи Кусочками С Маслом), кондитерская, даже нечто вроде джунглей под названием «Мир Салата». Со временем Эдвин нашел бар «Пиквикский Завтрак», сел у стойки на стул, умышленно неудобный, и просмотрел меню. «С шести утра для Ранних Пташек до Полуночи для Полуночников», гласило оно.