– Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть.

– Да. Моя воля была недостаточно сильна. Странно, не права ли? Она меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в лицо.

– Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал… помимо Анны-Луизы и слуг.

– Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал.

– Анна-Луиза говорит, что он не плакал.

– Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая разница.

Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим – а, впрочем, какое это имеет значение?

– Знаете, – сказал я, – мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку?

– Нет, – сказал он. – Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести. Понимаете, они так похожи.

После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится; впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был миллионером.

Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал.

– Бедная мама, – произнесла она. – Но это была всего лишь маленькая ложь. Если это случилось только раз.

– Удивительно, как он узнал. – Странно, как редко мы называли их по именам. Обычно мы говорили «он» или «она», но никогда не происходило путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих.

– Она говорила, что, когда он начал подозревать – хотя на самом-то деле подозревать было нечего, – он установил какую-то штуку на телефон, чтобы записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел тот разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть, она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять. Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же, что и любовные объятия, – как, впрочем, и для него… я имею в виду отца.

– Интересно, действительно ли он плакал на похоронах.

– Я в это не верю – если только он не плакал оттого, что жертва ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда страдают сенной лихорадкой.

12

Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое холодное рождество за многие годы – на радость собакам, детям и лыжникам, но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы: постоянно иметь дело с шоколадом – молочным, простым, с миндалем и каштанами – больше пристало человеку помоложе или девушке.

Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура: согнувшись чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне с протянутой рукой – словно не здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал почтительно, к чему я не привык:

– По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом.

– Да, – сказал я, – познакомились у доктора Фишера.