Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом с ним моя машина казалась карликовой, а звонок неестественно тренькал в недрах гигантской могилы. Дверь отворил Альберт. Почему-то он был в черном. Может, доктор Фишер надел траур вместо себя на своего слугу? Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал вида, что не узнает меня. Он не стал надо мной глумиться, а поспешно пошел наверх по широкой мраморной лестнице.

Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей первой встрече (стол был почти пуст, если не считать большой и явно дорогой рождественской хлопушки, сверкавшей киноварью и золотом), и предложил мне, как раньше: – Садитесь, Джонс.

Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не знал, с чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и молчание длилось и длилось, так что в конце концов нарушил его я. Я упрекнул его: – Вы не пришли на похороны своей дочери.

Он сказал:

– Она была слишком похожа на мать. – И добавил: – Она даже лицом стала на нее похожа, когда выросла.

– Да, это говорил и мсье Стайнер.

– Стайнер?

– Стайнер.

– А-а. Этот человечек еще жив?

– Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив.

– Клопа трудно прикончить, – сказал он. – Они заползают обратно в щели, откуда их потом не достанешь.

– Дочь никогда не причиняла вам зла.

– Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И вам бы причинила такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер выполз из щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать.

– Вы позвали меня для того, чтобы это сказать?

– Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем вам обязан, а я не из тех, кто любит быть должником. Вы вели себя лучше других.

– Кого – жаб?

– Жаб?

– Так ваша дочь называла ваших друзей.

– У меня нет друзей, – повторил он слова своего слуги Альберта. И добавил: – Это знакомые. А знакомых не избежать. Не думайте, что такие люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А их я презираю.

– Так, как я презираю вас?

– Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите.

– Не думаю, а знаю.

На это утверждение он ответил мне улыбочкой, которая, по словам Анны-Луизы, была опасной. Это была улыбка, полная беспредельного безразличия. Это была та улыбка, которую, как я представляю себе, скульптор смело и богохульственно высекает на невыразительном, бесстрастном лике Будды.

– Значит, Джонс меня ненавидит, – сказал он. – Что ж, это делает мне честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле по одной и той же причине. В одном случае – это моя жена, в другом – моя дочь.

– Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым?

– Ах, Джонс, при чем тут прощение. Это христианское понятие. Вы христианин, Джонс?

– Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас.

– Вы опять выразились неточно. Семантика – важная наука, Джонс. Говорю вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается из полного крушения надежд. Большинство людей не способны пережить крушение надежд, сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого слишком мелки. Когда ты презираешь, это похоже на глубокую, неизлечимую рану, преддверие смерти. И пока у тебя еще есть время, надо за эту рану отомстить.