Впервые за столько минут Руфь теперь вздохнула глубоко и без муки. Она старалась собраться с мыслями, чтобы обдумать то, что предписывали благоразумие и ее долг по отношению к Контенту, все еще подвергавшемуся опасности, которой она сама избежала. Ее первым побуждением было дать условленный сигнал, служивший, чтобы собрать работников с поля или разбудить спящих в случае тревоги. Но зрелое размышление подсказало ей, что такой шаг мог стать роковым для того, кто перевешивал в ее чувствах весь остальной мир. Борьба в ее душе кончилась, только когда она четко и безошибочно узнала своего мужа, выезжающего из леса в том самом месте, где он въехал в него. Обратная тропа, к несчастью, лежала непосредственно возле места, где столь внезапный ужас охватил ее душу. Она отдала бы миры, лишь бы знать, как предупредить его об опасности, переполнявшей ее собственное воображение, не доводя это предостережение до других воплощающих угрозу ушей. Ночь стояла тихая, и хотя расстояние было значительное, оно не было так велико, чтобы сделать шансы на успех безнадежными. Едва сознавая, что делает, но тем не менее сохраняя благодаря какому-то инстинктивному благоразумию осторожность, которую постоянная настороженность вплетает в наши привычки, трепещущая женщина сделала усилие.

— Муж! Муж! — закричала она сперва жалобно, но затем повышая голос с энергией, которую ей придавало волнение. — Муж! Скачи быстрее, наша маленькая Руфь лежит в горячке! Ради ее жизни и твоей скачи во весь опор! Не ищи конюшню, а скачи как можно скорее к задним воротам, они будут открыты для тебя!

Это было, разумеется, ужасное известие для слуха отца, и нет сомнения, что, хвати слабых сил Руфи, чтобы передать слова так далеко, как ей хотелось, они бы произвели желаемое действие. Но она звала напрасно. Ее слабый голос, хотя и прозвучавший на самых высоких нотах, не мог покрыть такое большое пространство. И все-таки она имела основание думать, что ее усилия были не совсем напрасны, так как сперва ее муж задержался и, казалось, вслушивался, а затем ускорил шаг своей лошади, хотя за этим не последовало никакого дальнейшего знака, что он понял сигнал тревоги.

Контент был теперь на самом бугре. Если Руфь вообще дышала в это время, то ее дыхание было неуловимее, чем нежнейшее дыхание спящего ребенка. Но когда она увидела, как он с неосознанной уверенностью едет рысью вдоль тропы со стороны, ближней к жилищам, ее нетерпение прорвало все препоны, и, распахнув задние ворота, она возобновила свои крики голосом, который уже нельзя было не услышать. Цоканье неподкованных копыт снова ускорилось, и еще через минуту муж гарцевал невредимый возле нее.

— Входи! — сказала жена в полуобморочном состоянии, схватив поводья и вводя лошадь внутрь частокола. — Входи, муж, во имя всех, кого ты любишь, входи и вознеси благодарность!

— Что означает этот испуг, Руфь? — спросил Контент, видимо, не без чувства радости в той мере, какую он мог выказать человеку, обнаружившему слабость в отношении его. — Разве ты потеряла веру в Того, чье око никогда не смежается и кто равно оберегает жизнь человека и жизнь подбитой пташки?

Руфь не слушала. Она поспешно задвинула засовы, поставила на место запоры и повернула ключ тройного замка. И только тогда почувствовала себя в безопасности и в состоянии вознести благодарность за спасение того, за чью жизнь она так недавно испытывала страх.

— Зачем эти предосторожности? Ты забыла, что лошадь голодна, а отсюда далеко до яслей и кормушки?

— Лучше пусть она голодает, чем хоть один волос упадет с твоей головы!

— Ну, ну, Руфь, ты, наверное, забыла, что это животное — любимица отца, а он не потерпит, чтобы оно провело ночь внутри ограды.