Так же мирно солнце трижды садилось и, как бывало не однажды, всходило над жилищем Хиткоутов без дальнейших признаков опасности или повода для тревоги. С течением времени агенты Стюарта постепенно вновь обрели самоуверенность. Однако они никогда не пренебрегали возможностью с наступлением темноты укрыться под защитой блокгауза — поста, который, как подчиненный по имени Хеллем не раз с важностью повторял, они благодаря своей дисциплинированности и привычкам людей военных были лучше всего подготовлены защищать. Хотя Пуританин втайне роптал по поводу этого затянувшегося визита, привычное самообладание и умение подавлять свои чувства позволяли ему скрывать недовольство. В первые два дня после тревоги поведение гостей было безупречным. Их чувства, казалось, целиком поглотило обостренное и беспокойное наблюдение за лесом, из которого они как будто ежеминутно ожидали появления банды кровожадных и безжалостных дикарей. Но по мере того, как со спокойным течением времени возрастали уверенность и чувство безопасности, стали проявляться симптомы возврата к легкомыслию.

Вечером на третий день после их появления в поселении человека по имени Хеллем в первый раз увидели прогуливающимся за пределами задних ворот, так часто упоминаемых, в направлении наружных строений. Вид у него был не такой недоверчивый, как в течение многих томительных часов до того, а походка, соответственно, уверенной и надменной. Вместо того чтобы по обыкновению носить на поясе пару тяжелых кавалерийских пистолетов, он не прихватил даже своего палаша и в такой одежде больше выглядел человеком, желающим развлечься и потому отказавшимся от обременительного одеяния, которое все из его отряда до сих пор считали благоразумным носить. Он бегло оглядел поля Хиткоутов, переливающиеся под мягким светом закатного солнца, и взгляд его рассеянно скользнул по очертаниям леса, который его воображение еще столь недавно населяло существами с кровожадным и безжалостным характером.

Стоял час, когда завершаются дневные труды земледельца. К числу тех, кто более обычного был занят в эти хлопотливые минуты, относилась служанка Руфи, чей чистый приятный голос слышался в одном из загонов, временами поднимаясь до высот духовного песнопения, а затем периодически падая до почти неслышного мурлыканья в тот момент, когда она извлекала из любимого животного щедрые порции вечерней дани для молочных запасов своей хозяйки. К этому загону чужак, как бы случайно прогуливаясь, и направил неторопливые шаги, словно пребывая в восхищении от холеного стада, как и от всех прочих приятных обитателей усадьбы.

— У какого дрозда ты брала уроки, милая девица, что я ошибочно принял твое пение за одну из трелей сладчайших певчих птичек вашего леса? — спросил он, доверяя свою персону ограде загона с видом легкого превосходства. — Можно вообразить, что это малиновка или вьюрок поет свою вечернюю песню, а не голос человека, то громче, то тише распевающего ежедневные псалмы.

— Птицы нашего леса редко подают голос, — возразила девушка, — и та из них, которой есть что сказать больше других, делает это так же, как те, что зовутся джентльменами, когда им приходит охота усладить слух простых деревенских девушек.

— И каким же это образом?

— В насмешку.

— А! Я наслышан об этих искусницах. Говорят, что это сплав гармонии голосов всех прочих певчих птиц, однако в их манере разговора я вижу мало сходства с честной речью солдата.

— Они говорят без особого смысла и чаще просто, чтобы поболтать, чем с серьезным намерением.

— Ты забыла, что я сказал тебе утром, дитя. Похоже, у тех, кто дал тебе имя, нет особой причины радоваться по поводу твоего характера, ибо Неверие больше подходит к твоему нраву, чем Вера.