— Немного мелодраматично, вам не кажется?

— Это потому, что я иностранец и люблю громкие пышные фразы…

— Вы очень хорошо ко мне относились, месье Пуаро.

— С самого начала и до конца я вами восхищался.

— А теперь что нам делать, месье Пуаро? С Гердой?.. Пуаро взял сумку для рукоделия, принадлежавшую Герде, и высыпал ее содержимое на стол. Там были разноцветные полоски и куски кожи, среди которых легко можно было различить те, что недавно были частями кобуры. Пуаро выбрал их и положил себе в карман.

— Я возьму их с собой, — сказал он. — Бедной миссис Кристоу больше уже ничем нельзя помочь. Смерть мужа сделала ее безутешной, и версия самоубийства будет доказана без труда…

— И никто никогда не узнает правды?

— Этого я не могу утверждать, — ответил Пуаро. — Я думаю, что когда-нибудь ко мне придет сын доктора Кристоу и потребует, чтобы я сказал ему правду.

— И вы ему все скажете?

— Скажу.

— Нет!

— Да, мисс Савернейк! Вы не хотите, чтобы кто-то страдал, но есть такие характеры, которые предпочитают знать правду, несмотря на огорчения, связанные с этим. Эта бедная женщина сама нам только что об этом рассказала — у Терри потребность все узнать. Как это ни тяжело, но правде следует смотреть в глаза.

Генриетта встала.

— Как вы считаете, месье Пуаро, мне остаться здесь или лучше уйти?

— Я думаю, что было бы предпочтительнее, если бы вы ушли.

Она кивнула в знак согласия и, как бы говоря сама с собой, спросила:

— Куда же теперь идти? Что со мной будет без Джона?

Пуаро взял ее руку.

— Не говорите так, словно вы Герда Кристоу! Вы найдете себе дело. Уходите, уходите отсюда! Ваше место среди живых.

Что делать? Куда идти?

В последнее время она непрерывно боролась, не давая себе ни минуты отдыха. Ее поддерживало дело, которое она должна была выполнить, дело, которое завещал ей Джон. Успешно ли завершилось это дело? Можно ответить «да» и можно ответить «нет», но как-то оно закончилось. И Генриетта чувствовала сильнейшую усталость.

Она вспомнила слова, сказанные ею в день смерти Джона Эдварду. Она как раз направлялась в павильон, чтобы нарисовать там на столе при свете спички Игдрасил. «Я бы так хотела отдаться своему горю», — сказала она тогда. Однако в тот момент она не могла позволить скорби овладеть собой. Ее призывало ее дело. Теперь она полностью могла предаться горю, больше ей делать было нечего. От этой мысли она возмутилась так, что пожалела о том, что не выпила предназначенный ей яд.

Скоро она будет в Лондоне, в своей мастерской, там будет пусто и будет пусто всегда, потому что уже никогда больше Джон туда не придет. Он не будет ее дразнить, не будет между словами любви рассказывать ей о болезни Риджуэй, о своей борьбе с этим заболеванием, о мамаше Крэбтри и о госпитале, где она лежит.

Госпиталь? Вот куда она должна поехать!

Миссис Крэбтри лежала на узкой больничной койке. Она повернула к посетительнице свое маленькое морщинистое лицо и внимательно ее разглядывала. Старушка оказалась именно такой, какой ее описывал Джон. Это как-то ободрило Генриетту. Она представила себе, как у этой койки стоит Джон…

— Бедный доктор! — сказала миссис Крэбтри. — Это ужасно! Его убили… Меня просто перевернуло, когда я об этом узнала. Наша медицинская сестра была очень любезна, она принесла все газеты, какие можно было достать. Там были фотографии: пруд, бедная жена покойного, эта леди Эндкателл, это ведь ей принадлежит имение «Долина»… Не правда ли, очень загадочное дело?

В голосе миссис Крэбтри слышалось сожаление и некоторое удовлетворение.