– Ну так что, коза драная, – отдашь мне мою поллитру?

И угрожающе топором замахнулся.

Вздрогнула Катя и сделала шаг назад. Понимает: ой, худо ей сейчас придется! (Тем более что поллитры-то у нее действительно нету.) Зарубить-то, конечно, не зарубит – и так шесть судимостей, куда еще и седьмую! Но разгром в хате по полной программе устроит, ребенка разбудит да мебель попортит.

Ххха-а-ак!

Сверкнуло лезвие, просвистело у Катиного уха и со всего размаху в дверной косяк вонзилось.

И тут Катя не выдержала. Понимает она: велика Россия, а отступать некуда. Оттолкнула она татуированного со всей силы – тот, не ожидая такой прыти, спиной на сервант и полетел. Жалобный звон стекол заглушил Колину матерщину. Сашка в очередной раз в спальне заплакал. А Катя, не довольствуясь падением изверга, накинулась на него с кулаками. Уселась тяжело на татуированную спину, завернула левую руку назад – и ну колотить по башке кулачищем.

А женщина, надо сказать, она неслабая. Килограммов под сто в Кате живого веса. Сидит на Колиной пояснице, одной рукой синюю кисть назад заворачивает, а другой по голове с остервенением лупит. А потом за волосы нечесаные схватила – и носом в осколки:

– Это тебе за пьянство твое!

Хрясь – и мордой об пол.

– Это за то, что Сашку разбудил!

Хлоп – кулаком по загривку.

– Это, чтоб за топор никогда не хватался!

И руку татуированную почти до затылка вывернула – взвыл Коля:

– Не буду больше! Пощади!

– Это, чтоб кровушки моей больше не пил своим алкоголизмом!

Тут она в самую точку попала. Если и пьет у нее кто-то кровушку – так это он, Коля…

Тридцать семь лет Коле Михееву, а на свободе от силы лет пятнадцать проходил. Горд синий Коля своим зоновским прошлым. Мол, только тюрьма по-настоящему жизни научить может. И как человек, настоящей жизни вкусивший, считает себя бродягой «правильным» и «с понятиями».

Но одно понятие у Коли совершенно отсутствует. Не хочет Коля работать. Мол, пила железная, пусть она и работает. Такая вот у него жизненная позиция. И потому, откинувшись три года тому, существует татуированный идеалист исключительно за счет сожительницы Кати Ефимовой, скромной воспитательницы детского садика.

Поднялась Катя на ноги – гневная, раскрасневшаяся. И напоследок ногой в промежность врага саданула:

– А это – просто так! На добрую память!

Только последнюю фразу вымолвила – стук в дверь.

– Кого там нечистая принесла, – прошептала Катя, поправила сбившиеся волосы и – в сени.

Пока до входной двери шла, соображала, кто это в три ночи пожаловать может.

Наверняка не соседи. Знают они про буйство Колино, даже днем боятся сюда заходить. И наверняка не участковый – тот больше по понедельникам с утра появляется, а сегодня ночь со среды на четверг. Наверное, собутыльник какой-нибудь Колин… Ничего, пусть видят Колин позор, пусть потом по всему Дмитриеву Посаду разнесут, как того баба побила!

– Чего надо? – нарочито грозно спросила Катя.

А из-за двери басом густым:

– Катюша? Ты?

Обомлела Катя. Слишком уж знакомым ей голос показался. Только у одного человека такой бас густой. Но не видела она этого человека целую вечность… Ждала она такого полжизни: и стука в дверь, и вопроса «Катюша? Ты?» Ждала, да не думала, что в такой неподходящий момент это произойдет. Да и не верила, если честно, что вообще произойдет когда-нибудь.

– И…ван?

– Иван.

Открывает Катя дверь. Стоит на крыльце немолодой мужчина: роста гренадерского, плечи чуть шире шкафа, кудри волнистые, чуть сединой тронутые.