— Рэй, — сказал мне однажды Каттнер, — сделай одолжение…

— Какое? — спросил я.

— Заткнись.

— Что?

— Ты вечно носишься, хватаешь людей за рукава, виснешь у них на лацканах и выкрикиваешь им в лицо свои идеи, — ответил он. — Так ты выпускаешь весь пар. Ничего удивительного, что ты никак не можешь закончить хоть один рассказ. Ты их выкрикиваешь без остатка. Заткнись.

И я заткнулся.

Вместо того чтобы выбалтывать идеи на все четыре стороны, я стал писать по рассказу в неделю. С того дня я никогда не обсуждал свои замыслы до тех пор, пока они не обретали окончательную форму и не улетали авиапочтой на восток.

Если Брэдбери стал замкнутым, то Каттнер был образцом замкнутости. Фрэнк Ллойд Райт называл себя стариком, помешанным на архитектуре. Каттнер на третьем-четвертом десятке лет был молодым человеком, помешанным на книгах. Сначала на чужих, потом — на собственных. Его сумасшествие не было буйным и громогласным, как мое безумие молодости. Генри негромко бил в барабан, подыгрывая одному ему известной мелодии, и шагал вслед за своей музой спокойно, неспешно и никуда не сворачивая.

Попутно он помогал редактировать, наполнять и издавать собственный фэнзин «Sweetness and Light». Сам я примерно в те же годы выпускал жуткий ротапринтный журнальчик «Futuria Fantasia», где время от времени печатались Каттнер и Хайнлайн.

Опять-таки попутно Каттнер исхитрялся подбрасывать мне имена людей, способных изменить мою жизнь. Почитай Кэтрин Энн Портер, говорил он, она великолепна. А Юдору Уэлти ты знаешь? Почему нет? Ты перечитывал Тома Смита? Займись. А как тебе рассказы Фолкнера или (о таком авторе вы наверняка не слышали) Джона Колье?

Он давал мне почитать перепечатки загадочных для меня писателей и советовал мне, как и Ли Брекетт, которая тоже мне помогала, познакомиться с творчеством Джеймса Кейна, Дэшиела Хэммета и Раймонда Чандлера. Нам с Брекетт всегда казалось, что стоит нам, шагая по улице, поднять глаза, как за полквартала впереди обнаружится Каттнер, входящий в библиотеку или выходящий из нее. Последний раз я видел его, когда мы на автобусе отправились в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Там, в огромной университетской библиотеке, Каттнер долго купался в море стеллажей, и на лице его играла блаженная и кроткая улыбка. Писал он постоянно, однако, к сожалению, не способен был хоть иногда привлечь к себе внимание громким воплем, как это когда-то делал я. Теперь пришла пора нам подойти поближе, присмотреться к неброским узорам на обоях и вытащить Каттнера на свет.

Просматривая содержание этого сборника, я, к своему ужасу, обнаружил, что не могу найти рассказа, который мог бы служить визитной карточкой автора. У Каттнера есть произведения серьезные, есть незамысловатые. Его нельзя причислить к авторам научной фантастики, юмористической фантастики или фэнтези, хотя он писал и то, и другое, и третье. Если бы он прожил дольше, то наверняка стал бы источником головной боли для критиков и библиотекарей, которые любят лепить на писателей ярлыки, чтобы аккуратно расставить по полочкам.

Каттнер и для самого себя был источником головной боли. Первый его напечатанный рассказ, «Кладбищенские крысы», был причислен к классике жанра сразу же после публикации в «Weird Tales», а ведь Генри тогда был еще подростком. Быстрая слава, которую принес ему этот рассказ, относящийся скорее к жанру «хоррор», но все равно блистательный, смущала Каттнера, и когда спустя годы кто-нибудь упоминал «Кладбищенских крыс», Генри погружался в тягостное молчание.