|
Совсем уже люди голову пропили. Хотя шампанское дома на праздник или даже портвейна хорошего, не бормоты, сам мог выпить. Под закуску, конечно. Также понимал Владимир и полностью поддерживал и многое другое. И только одно ему не совсем нравилось: именно, что слишком много об этом стали писать в газетах и говорить по телевизору. Это он не совсем понимал, считая, что для наведения правопорядка есть органы, ну можно на помощь общественность призвать в лице хороших, проверенных ребят из оперотряда, можно даже и обсудить все на закрытых собраниях, чтобы объяснить людям политику... Но в газетах писать – это уж не бдительно получается. Потому что всем известно, и на занятиях об этом говорили еще в учебке, что наши газеты, все до единой, выписывает цэрэу, внимательно читает, а потом снабжает этими фальшивками предателей и клеветников с разных голосов.
Владимир дочитал газету, сложил ее аккуратно и посмотрел на часы. Двадцать три двадцать пять. Теперь оставалось времени только поправить перед маленьким зеркалом, висевшим у двери, форму одежды и идти на территорию. Владимир встал, привычно передвинул подальше назад кобуру, выпиравшую краем из-под летней рубашки, поправил у зеркала галстук, надел фуражку, глянул на ботинки... И вышел в сизую темную ночь, пахнущую в благословенных этих краях вечной пылью и зеленью, богатой даже у самых рельсов, в общем, нагретой за день жизнью. У стеклянного ящика, внутри которого светилась надпись «Милиция», мелькнула и косо ушла вверх, под вокзальную крышу, распластанная тень летучей мыши... На перроне, как и следовало ожидать, было и сейчас почти пусто. Только с десяток пассажиров, счастливо доставших билеты на фирменный, вышли из зала ожидания и теперь стояли вдоль рельсов, с бессмысленным нетерпением глядя в сторону северной горловины. Там горел красный огонь и текуче поблескивал под ним криво расходящийся от стрелок металл. Был здесь старший лейтенант в парадной бутылочного цвета форме с женой и грудным ребенком, с огромным серым чемоданом и грудой сумок; была пожилая пара с легким багажом, красиво, современно одетая – их Владимир знал, замдиректора племсовхоза с женой в Сочи собрались; было штук пять перепуганных опасностью ночного отъезда, неведомо куда собравшихся старух в жакетах, с неподъемными мешками и корзинами; болтался какой-то проезжий парень в джинсах с молниями, с магнитофоном в руках, с современной, короче, чем у салаги, прической; стояли трое в галстуках, с «дипломатами», с пиджаками через руку – одного опять же Владимир знал, из потребсоюза – на семинар куда-нибудь... А в зале и вовсе никого не было, и в пустом темном буфете тоже, и в камерах хранения – все ячейки были распахнуты, и дверцы косо торчали в проход... В окне комнаты дежурного по станции Владимир увидел давно знакомую картину. Там, словно на хорошо освещенной сцене, действовала Валя Горелая, плотная молодая дама с высокой, очень черной прической, в форменной серой рубашке. Она сидела у пульта с выемкой посередине, над которым светилась электрическая схема станции, и, сильно перегибаясь к микрофону, торчащему слева от нее, что-то беззвучно говорила. Рубашка, прижатая краем пульта, туго продавливалась, выдуваясь плотно наполненным пузырем вбок, под мышку. Под стулом косо стояли Валины туфли на высоких каблуках, а босые ступни она пристроила одна на другую. Владимир отвернулся от окна. Большая, более темная, чем воздух, тень заслонила красный светофор, одновременно стало слышно негромкое пыхтенье и стук, и «Северный Кавказ» вкатился в Грозовую. Кое-где открылись вагонные двери, и пассажиры кинулись на посадку, заполошенно укладываясь в три минуты. Прошагал лейтенант, перекосившись от сумок и гигантского чемодана, напрягши шею под белым парадным воротничком, жена бежала следом, вертикально прижимая к себе сверток в розовом одеяле... Желтый свет из вокзальных окон смешивался с синюшным светом перронных фонарей, окна в поезде, в основном темные, отражали этот свет лунными пятнами. |
