— Я вынужден возразить…

— Господин Холмс — мой заключенный, я расследую его дело. Можете возражать сколько вам угодно, но будет по-моему.

Он улыбнулся дьявольской улыбкой. Хокинс глянул на меня, и я понял — человек он порядочный, но спорить не смеет.

Втроем мы двинулись в недра тюрьмы.

Я был в таком состоянии, что почти не помню деталей, но какое-то впечатление осталось: тяжелые каменные плиты, ворота, которые скрипели и громыхали, когда их отпирали, а потом запирали за нами, зарешеченные окна, маленькие и высокие, чтобы заключенный ничего не видел… и бесконечные двери, одна за другой, все одинаковые, за каждой — исковерканная человеческая судьба. В тюрьме было на удивление тепло, а запах представлял собой странную смесь из овсяной каши, поношенной одежды и мыла. На пересечениях тюремных коридоров мы встретили несколько охранников, но заключенных не видели, за исключением двух стариков, тащивших корзину с бельем.

— Кто-то на прогулочном плацу, кто-то трудится, — ответил Хокинс на не заданный мной вопрос. — Здесь день начинается и заканчивается рано.

— Если Холмса отравили, его нужно немедленно отправить в больницу, — сказал я.

— Отравили? — Гарриман меня услышал. — Кто говорил об отравлении?

— Доктор Тревельян подозревает серьезное пищевое отравление, — отозвался Хокинс. — Он хороший человек. Все, что в его силах, он наверняка сделал…

Мы дошли до конца центрального блока — отсюда, подобно лопастям ветряной мельницы, отходили четыре основных крыла — и оказались, видимо, в зоне отдыха: йоркширский камень, высокий потолок, винтовая лестница из металла, наверху галерея по всей длине помещения. Над нашими головами висела сетка на случай, если найдутся желающие бросить что-нибудь сверху. Несколько человек в серой армейской форме сидели за столом и раскладывали в стопки детскую одежду.

— Это для детишек больницы Святого Эммануила, — объяснил Хокинс. — Мы ее здесь шьем.

Мы прошли через арку, поднялись по покрытым ковриком ступенькам. Я уже полностью потерял ориентировку и знал, что самому мне дорогу к выходу не найти. Я думал о ключе, он ведь при мне, спрятан в книге. Даже если я смогу передать его Холмсу, какой от этого прок? Ему нужна дюжина ключей плюс подробная карта. Впереди появились две двери со стеклянными панелями. Их тоже нужно было отпереть. Вот они распахнулись, и мы попали в совершенно пустую, но очень чистую комнату. Окон не было, но с потолка струился свет, а на двух столах в центре комнаты горели свечи — без них было бы темно. Тут же, в два ряда по четыре, стояло восемь коек — покрывала в сине-белую клетку, полосатые ситцевые наволочки. Мне сразу вспомнился мой полевой госпиталь, я часто видел там, как люди умирали, соблюдая дисциплину и не жалуясь, словно на поле боя. Только две койки были заняты. На одной лежал ссохшийся лысый человек, чей взор уже был обращен в мир иной. На другой койке лежало нечто мелкое и скрюченное, но это никак не мог быть Шерлок Холмс — не соответствовал по размеру.

От стола, за которым он работал, навстречу нам поднялся человек в заплатанном и потертом сюртуке. Мне сразу же показалось, будто я его знаю, а сейчас могу сказать, что и в имени его прозвучало что-то знакомое. Бледный, изможденный, рыжеватые бакенбарды словно увядали на щеках, массивные очки. Я бы дал ему лет сорок с небольшим, но жизнь основательно его потрепала и превратила в нервного ссохшегося старика. Тонкими белыми руками он сжимал собственные кисти. Он что-то писал, когда мы вошли, и ручка его текла — на указательном и большом пальцах я увидел чернильные пятна.

— Господин Хокинс, — обратился он к начальнику тюрьмы. — У меня нет для вас новостей, могу лишь сказать, что опасаюсь худшего.