Медсестра уже приготовилась колоть и ждет, когда Уилл отвлечется и посмотрит на Тома.

— Девочка. Ее с сестрой и братьями послали в большой дом в деревне из-за войны. — Он вздрагивает, и я вижу, как Луис крепче сжимает его ладонь.

— Прямо как нас, — говорю я.

Уилл кивает. Нижняя губа дрожит, но медсестра справляется быстро — за считанные секунды вынимает иглу, подписывает колбу и ставит на подставку вместе с остальными.

— Люси из них самая младшая, — говорит Уилл, шмыгая носом.

Том отдает ему книгу, и Уилл смотрит на обложку, пока у Луиса берут кровь, но сам все еще дрожит. А я думаю о том, как легко мне в школе давались анализы каждые полгода. Совсем не так, как Уиллу. Пять месяцев свободы, и всего месяц на выращивание страха.

Медсестра собирает свои инструменты и идет к двери, но там оборачивается и тихо говорит:

— Интересная книга. Когда я была маленькой, мне читала ее прабабушка.

Она выходит, а мы все смотрим ей вслед с отвисшими челюстями. Медсестры с нами не разговаривают. Никогда.

— Кажется, ему лучше, — говорит Клара.

Джорджи доедает последнего слегка раздавленного червя из тех, что я нашел сегодня днем. Этой ночью через стену мы не полезли. Остров в коконе густого холодного тумана. Наверное, было бы весело побродить в этой пелене, но мы решили посидеть с птицей. Коробка стоит на одной ноге Клары и на одной моей. Сами мы укутаны в одеяла, которые притащили из спален, чтобы не замерзнуть.

— Боюсь, больше у нас нет, — говорит Клара и смотрит на меня, когда маленький клюв открывается, и птица тихонько щебечет. — Черви ему точно нравятся больше, чем хлеб.

Я глажу пальцем теплую птичью макушку. Перья мягкие и пушистые. Джорджи уже не дергается и не дрожит, как тогда, когда мы посадили его в коробку. Он по-прежнему сидит в моей толстовке, но уже ни капельки нас не боится. Темные глаза мечутся от меня к Кларе и обратно. Наконец Джорджи понимает, что еды больше нет, и закапывается поглубже в теплое «гнездо». Мы еще раз промыли ему крыло подогретой водой с мылом, потому что из раны сочилось что-то похожее на гной. Наверное, Джорджи становится ручным. По крайней мере с нами. Вид у него довольный, плюс он не отказывается от еды, так что скорее всего Клара права. Может быть, он действительно идет на поправку. От этой мысли на душе теплеет, а в толстой защитной стене, которую я тщательно выстраивал со дня приезда в дом, появляется еще одна трещина. Я снова становлюсь самим собой. А это плохо. С этим нужно бороться. Но здесь и сейчас, в ночной темноте рядом с Кларой, у меня нет на это сил.

— Жаль, что мы не можем попросить у медсестер какую-нибудь мазь для раны, — вздыхает Клара.

Мы обшарили весь в дом в поисках аптечки, но ничего не нашли. Только несколько синих пластырей в кухне.

— Сама знаешь, нельзя. — Я снова глажу пушистую макушку.

— У тебя когда-нибудь были домашние животные? — спрашивает Клара.

— Нет.

Под спины мы положили подушки, чтобы было удобнее сидеть, но я все равно ощущаю исходящий от стены холод. Подтягиваю одеяла повыше, и Клара льнет ко мне в поисках тепла.

— У мамы была аллергия на шерсть, — добавляю я. — А у тебя?

— Боже упаси! Животное? Беспорядки? Прямо в доме? — Ее голос звучит пискляво и истерично. Видимо, Клара подражает матери. — Нет, это совершенно невозможно. Следы от грязных лап, шерсть повсюду… — Вдруг она начинает смеяться. — Я бы еще могла понять, если бы мама сама прибиралась в доме.

Я слушаю, и мне очень хочется иметь хоть одну причину ненавидеть маму. Так было бы намного легче.