За годы службы Иван Дмитриевич перевидал десятки трупов, но по возможности старался до них не дотрагиваться, тем более голыми руками. Он присел на корточки рядом с Куколевым, пытаясь разглядеть его лицо, наполовину зарытое в подушку. Видны были только спутанные волосы на виске, один закрытый глаз и одна ноздря.

Иван Дмитриевич машинально отметил, что с кровати свешивается правая рука, на которой, казалось, чего-то не хватает. Чего? Обручального кольца? Нет. Вдруг он понял: повязка! Не было повязки— Куколев говорил, что обварился кипятком, но на тылье правой ладони отсутствовали всякие признаки ожога: кожа чистая, явно старая, а не та розовато-нежная, младенческая, которая вылезает из-под лопнувших волдырей.

Чтобы поберечь свой носовой платок с вышитыми женой инициалами, Иван Дмитриевич оттянул краешек простыни, сквозь Простыню взял покойника за свесившуюся с кровати правую кисть, вывернул ее ладонью к себе и увидел, что позавчера Яков Семенович сказал ему правду, хотя и не всю. Ожог был, и относительно недавний, но только не от кипятка. Никакая иная кипящая жидкость тоже не могла бы оставить таких следов.

Две почти ровные красные линии, кое-где обозначенные кровавыми корочками на месте полопавшейся кожи, тянулись поперек ладони от края до края. Одна пересекала основание большого пальца в области так называемого «бугра Венеры», другая проходила по второй фаланге на среднем и безымянном пальце, а на мизинце и указательном, соответственно, по третьей. По первому впечатлению линии шли параллельно друг другу, но при более внимательном взгляде становилось заметно, что расстояние между ними плавно сокращается по направлению от большого пальца к мизинцу. Похоже было, будто Куколев схватился за полосу раскаленного железа.

Тут же всплыла в памяти висевшая у него в гостиной акварель с рыцарем и господином в котелке, напоминавшим, кстати, самого Якова Семеновича. Он, значит, ни о чем не подозревая, протянул руку своему закованному в доспехи гостю, но едва взялся за железную рукавицу, как ощутил ее невыносимый жар. В эту секунду его и запечатлел художник. С вымученной улыбкой Куколев еще силился сохранить достоинство и вытерпеть адскую боль, а уж потом, за пределами изображенного на рисунке момента, его лицо должна была исказить гримаса ужаса и нестерпимой муки. Та самая, с какой он лежал теперь в своем зеркальном капкане.

Тьфу! Иван Дмитриевич потряс головой, рассеивая эту чертовщину.

Он зашел с другой стороны кровати. Внезапно рядом с мертвецом в глаза бросилось нечто такое, от чего сердце заколотилось и подскочило к горлу. Господи, и этой штукенцией играет Ванечка? Отобрать сегодня же, чтоб духу не было! Осторожно, с едва ли не суеверной брезгливостью Иван Дмитриевич снял с постели знакомый желтый кружочек. Подброшенный и пойманный на ладонь, жетон явил то, что и ожидалось: Большую Медведицу, а вокруг нее слова, звучащие как заклинание. Они вспыхнули в мозгу раньше, чем Иван Дмитриевич прочел их глазами: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

Опять вспомнился этот рыцарь, распахнутые за его спиной двери подъезда и те же семь звезд, грозно полыхающие в ночном небе. Иван Дмитриевич с такой силой сжал кулак, что ногти впились в кожу, как давеча у Ванечки.

Гайпель, однако, успел заглянуть через плечо.

— Догадываетесь, — тихо спросил он, — что это?

— Нет. А ты знаешь?

— Это масонский знак.

— Что ты мне обещал? — так же тихо напомнил Иван Дмитриевич.

— Что?

— Делать все, что я скажу.

— И что надо? — вскинулся Гайпель.

— Помалкивать.

Вышли обратно в коридор.

— У вас книга есть, куда постояльцев записывают? — спросил Иван Дмитриевич.

Хозяин смутился:

— Есть-то есть…

Швейцар приволок толстую книгу казенного образца за шнуром и печатью.