На возвращение ушли часы. В тот вечер мы долго молчали. Вы едва притронулись к ужину. Ваши руки дрожали. Я поняла, что наш поход был страшной ошибкой. Я старалась вас успокоить, повторяя те же слова, что вы произнесли еще при назначении префекта: «Они никогда не тронут ни церкви, ни домов вокруг них, нашему дому ничего не грозит».

Вы не слышали меня. Ваши неподвижные глаза были широко раскрыты, и я понимала, что вы все еще видите, как рушится фасад, как толпы рабочих набрасываются на здания, а всепожирающее пламя бушует в ямах. Мне кажется, что с этого момента признаки вашей болезни стали более явными. Раньше я их не замечала, но теперь они стали очевидны. Ваши мысли путались. Вы испытывали беспокойство, рассеянность, у вас был отсутствующий вид. И с этого момента вы начали отказываться выходить из дома даже на короткую прогулку в сад. Вы оставались в гостиной. Сидя очень прямо и глядя на дверь, вы проводили целые часы, не обращая внимания ни на меня, ни на Жермену, ни на тех, кто пытался с вами заговорить. Вы бормотали, что вы человек дома. Да, именно таким вы и были. Никто не прикоснется к вашему дому. Никто.

После вашей смерти разрушения продолжались, все так же под безжалостным наблюдением префекта и его жаждущей крови команды, но это происходило в других частях города. А я думала только о том, как научиться выживать без вас.

Но два года тому назад, задолго до получения письма, произошло одно событие. И тогда я все поняла. Да, я поняла.

Это случилось в тот момент, когда я выходила с настойкой ромашки из лавки мадам Годфин. Я увидела приличного мужчину, который стоял на углу улицы перед фонтаном. Он старательно устанавливал фотографический аппарат, а его услужливый помощник крутился рядом. Помнится, было еще совсем рано, и улица оставалась безлюдной. Мужчина был маленький и коренастый, с седеющими волосами и усами. Раньше я редко видела такие аппараты, только у фотографа на улице Таран, где делали наши портреты. Поравнявшись с ним, я замедлила шаг, присматриваясь, как он работает. Это выглядело сложной задачей. Сначала я не могла понять, что именно он фотографирует, потому что, кроме меня, на улице никого не было. Его прибор был направлен в сторону улицы Сизо. Пока он хлопотал возле своего аппарата, я вежливо спросила у его молодого помощника, что они делают.

— Месье Марвиль — личный фотограф префекта, — заявил молодой человек, гордо выпячивая грудь.

— Понимаю… — отвечала я. — Но кого же сейчас снимает месье Марвиль?

Помощник презрительно, с головы до ног, окинул меня взглядом, словно я сказала необычайную глупость. У него было туповатое лицо и скверные для его возраста зубы.

— Но он не фотографирует людей, мадам. Он фотографирует улицы. — И он вновь приосанился, чтобы изречь: — По приказу префекта месье Марвиль с моей помощью фотографирует те улицы Парижа, которые будут разрушены ввиду нового строительства.

Вокрессон,

28 апреля 1857 года

Моя дорогая сестра!

Мы уже обустроились в нашем новом владении, в Вокрессоне. Я думаю, что вам потребуется час или два, если вы с Арманом соберетесь нас посетить, на что я очень надеюсь. Но я понимаю, что этот визит зависит от состояния здоровья твоего супруга. В последний раз, когда я с ним виделся, его здоровье было уже подорвано. Я пишу эти строки, чтобы сказать, что то, что с вами происходило в последние годы, представляется мне очень несправедливым.