|
Теперь он шел по центру коридора — все еще его тропа… Со стены навстречу прыгнула буква «Р». Как подпись, как знак его присутствия. Он замер. Его звали вовсе не Ральфом. С первой минуты он возненавидел эту кличку-имя. Именно за то, что она была именем. Он бы предпочел называтся Барбосом или Мимозой — чем угодно, лишь бы это звучало прозвищем. Может именно поэтому, именно благодаря ненависти к «Ральфу», он так им им остался. Назвавшие его так успели уйти, ушли и те, кто был тогда малышней, подросли те, кого вообще при этом не было — а он так и остался Ральфом. Или просто Р Первым — заглавной буквой с номером. На стенах писали только так и между собой чаще употребляли этот вариант, уродуя ненавистную кличку еще более ненавистным сокращением. Ему казалось, что это какое-то рычание, которое иногда оно прыгает со стен ему в лицо. Оскалив зубы. На единственной ноге.
Ральф остановился перед дверью без номера со стеклянным окошком. Здесь его поприветствовало еще одно «Р» — мылом на стекле. Он захлопнул дверь и избавился от лицезрения собственной клички до следующего выхода в коридор. Тут был его кабинет и одновренно спальня. Он был единственным из воспитателей, кто ночевал на втором этаже. Акула считал это огромной жертвой, и Ральф его не разубеждал. Достаточно было напомнить: «Я нахожусь на круглосуточном дежурстве», — и все его желания тут же исполнялись. Прочие воспитатели смотрели на него как на извращенца. Ральфа смешил их страх перед вторым этажом. Надо вообще ничего не знать о детях Дома, чтобы думать, что они полезут убивать воспитателя только потому, что он ночует по соседству. Он догадывался о существовании Закона. Никто ему не рассказывал, но по некоторым особенностям поведения жителей Дома можно было вычислить и сам Закон, и отдельные его пункты. Такой, например, как неприкосновенность учителей и воспитателей — этот пункт надежно защищал его, потому что, за редкими исключениями, все держались в рамках Закона. Исключения могли посыпаться дождем в роковой период — за две недели до выпуска. Так было в предыдущие разы. Думать об этом было еще рано, бояться — тем более. Он не собирался менять комнату (раз уж оказался настолько глуп, что вернулся) только потому, что через полгода что-то могло случиться. Самую большую глупость он уже совершил. На ее фоне забота о собственной безопасности выглядела бы нелепо. И уж тем более он не собирался проводить последние месяцы в Доме в беседах с Ящером или вечно подвыпившим Шерифом, который вваливался в любую комнату на третьем, как к себе домой. Оба считали, что пара бутылок пива — лучшее приглашение, и, соответствующим образом оснащенные, даже не трудились стучать. Воспитатели выпивали по традиции. Не напивались, как Ящики, а выпивали. Различие было тонким и зачастую малозаметным, хотя если бы кто-нибудь отметил это вслух, они бы оскорбились. Ящиков оскорбить было труднее. Хотя и они иногда обижались. Например, им не нравилось, что их называли Ящиками. Мало кто знал, что прозвище Ящикам придумал Ральф. Дать прозвище кому-либо в Доме было нетрудно. Выйти ночью в коридор, выбрать на стене подходящее место и, подсвечивая фонариком, а то и вслепую, написать, что нужно, так чтобы надпись не бросалась в глаза. Все равно прочтут. Стены были их газетой, журналом, дорожными знаками, рекламным бюро, почтой и картинной галереей. Это было так просто — вписать туда свое слово и ждать, пока оно оживет. Больше от Ральфа ничего не зависело. Прозвище могли забыть или закрасить чем угодно, могли принять и начать им пользоватся. Ральф редко когда ощущал себя таким молодым, как во время ночных вылазок с баллончиком краски. Краска и фонарик — больше ничего не требовалось. Обычно хватало и баллончика. Когда он переселился на второй этаж, все упростилось, но именно тогда его дважды чуть не застали врасплох, и, опасаясь, что рано или поздно его разоблачат, Ральф перестал вносить свою лепту в прозвища Дома. |
