— Что именно?

— Кто из нас пьян, я или ты?

— Я… Герхард…

— Да?

— Я звоню потому, что… Пабло попал в аварию. Он лежит в больнице, он в коме…

— Что? Я не понял. Погоди, я приглушу музыку.

Чуть погодя Брунс вернулся к трубке и сказал:

— Послушай, а то забуду. Эта фрау Кауфман сегодня вечером позвонила мне и рассказала о вашем разговоре. Значит, так: похоже, она и правда не в восторге от тебя, и мне показалось, что она хочет устроить тебе серьезные неприятности. Я считаю, что она, конечно, истеричка, но… А что, вообще, случилось? Ты ведь обычно такой дамский угодник с родительницами… Йоахим?

— Да…

— Алло?

— Я…

— Ну, пока не беспокойся, мы как-нибудь поправим положение. Но в будущем веди себя, пожалуйста, поосторожнее. Потому что чего гимназии абсолютно не нужно, так это какой-нибудь говенной публичной дискуссии об антисемитизме. Она и тебе угрожала газетой?

— Гм, да.

— Ну вот, а там главное не факты, а только одно: кто устроит скандал погромче. И если эта дама что-то умеет, то именно это. Бог мой, какую мораль она мне прочитала, до сих пор во рту горчит! Верно ли, будто ты на уроке сказал, что без постоянного вмешательства евреев Германия могла бы разобраться со своим прошлым намного серьезнее и конструктивнее?

— Нет, и наверняка не в таких выражениях.

— Ага. Но она сказала, что цитирует. И между нами, ведь это верно. Когда только и слышишь про Освенцим и нечистую совесть, никто не решается самостоятельно обо всем этом подумать. И до сих пор это продолжается; ты слышал о «Списке Шиндлера»? Я знаю учеников, которым пришлось три раза посмотреть этот фильм. С классом, с семинаром по истории и еще с каким-то дядюшкой из Франкфурта, голосующим за партию Демократического Социализма. Ну разве это не террор и не потоки грязных денег!

— Прошу тебя, Герхард, мне сейчас не по себе.

— Из-за этой Кауфман? Да пустяки все это! А если кто засомневается, мы назовем это просто намеренно провокационными тезисами, которыми ты хотел подвигнуть учеников к размышлению и спору. Это же детская игра. А то, что она сказала о твоих лекциях об Израиле, этим мы вообще можем подтереться. — Брунс коротко хохотнул. — Хотел бы я посмотреть на газетного редактора, который считал бы небольшое поражение Израиля в наше время скандалом. Наоборот, ты еще получишь орден за смелую тему урока… Да, Джереми, сейчас приду… — Голос Брунса звучал глухо, словно он прикрывал рукой рот, тихонько поясняя: — Он требует, чтобы я потер ему спинку. Ну разве не трогательно?

— Герхард! — У Линде это в голове не укладывалось. — Как ты можешь!.. Я хочу сказать, ты, директор гимназии!

— Ну и что? Ты же все знаешь. Или ты думал, что с тех пор, когда мы с тобой вместе шатались по пивнушкам, я стал целомудренным? Ты что, не помнишь? «Гей и Трус»?

— Комикс назывался «Дурак и Трус».

— Да, но это потом, когда ты вдруг испугался за свою карьеру. А что вышло?

Линде стиснул зубы. Вот только этого не хватало — чтобы ему напомнили об их разной карьере. Один — порядочный, но вечный учитель Линде, другой — бесстыжий парень, который, даже пока был женат, никогда не делал тайны из своей, как он это тогда называл, «голубой стороны» и тем не менее был назначен директором школы. Какой бес его заставил позвонить Брунсу? Неужто он и впрямь поверил, что с ним можно будет разделить свою боль?

Линде почти беззвучно произнес:

— Я должен прекратить разговор.