«Из этого не выйдет того, к чему стремитесь вы, — спокойно отвечал Донал. — Но вселенная стремится совсем к иному».

«Я и не претендую на столь высокие устремления. Мне лишь хочется, чтобы мальчики добились подлинного успеха».

«Это и есть одно из устремлений вселенной. А если поступать так, как предлагаете вы, мы не ускорим истинный рост, а лишь замедлим его. Я не собираюсь вступать в заговор против замыслов Творца. Лучше умереть, но остаться верным!»

Конечно же, над ним смеялись, с немалым презрением называя его страстным чудаком — мечтателем. Но насмешники вряд ли могли бы сказать, к чему именно Донал относился с такой страстью. Уж точно не к тому, что в светских кругах называется хорошим образованием, потому что в таком случае он вряд ли стал бы нарочно удерживать своих учеников от быстрого продвижения вперёд. Казалось, он вовсе не стремится к тому, чтобы добиться от них наилучших результатов. На самом деле, то лучшее, к чему стремился Донал, так неизмеримо далеко отстояло от того, что представлялось благом его критикам, что вообще не попадало в поле их зрения. Если между временем и человеческим сознанием и есть какая — то связь, то всякое насильственное подстёгивание возрастания, будь то возрастание духа или возрастание разума, неизменно приведёт лишь к нарушению и замедлению Божьего замысла.

Былые сомнения и печали леди Арктуры постепенно бледнели и пропадали в призрачном небытии, куда неизбежно проваливается вся людская тщета.

Временами — большей частью, когда ей нездоровилось, — они накатывались на неё леденящей, сокрушительной волной: а вдруг Бог всё — таки таков, каким Его представляют известные богословы? Вдруг Он и есть то самовлюблённое и холодное Существо, от которого любящее человеческое сердце просто не может не отвернуться в святой неприязни? Что если во всём виновата она сама? Что если по своей дурной и безбожной природе она не способна принять того Бога, в Которого верят священники и уважаемые люди её народа? Но всякий раз посреди этих страшных сомнений, дикой болью разрывавших ей сердце, её внезапно пронизывала истинная красота мира — та самая, на которую указывал нам Иисус и от которой нас пытается отвратить современный фарисей. Подобно нежному и могучему рассвету эта красота пробивалась сквозь адский туман, и Арктура ощущала силу, сходящую на неё как будто из самого сердца Бога, того Бога, ради веры в Которого она с радостью отдала бы всю свою жизнь, перед Которым она готова была упасть в безмолвном обожании, не помня себя от восхищения — восхищения не Его силой и величием (об этом она почти не думала), а Его добротой и милостью, Его мягкой кротостью, что делала великой её саму. Тогда она действительно смогла бы любить Бога и Его Христа, нимало не заботясь о том, что говорят о Них люди. Ведь Господь никогда не желал, чтобы Его овцы оказывались под ярмом какого — нибудь жестокого тирана, и меньше всего хотел, чтобы таким тираном оказалась Его собственная Церковь, столь далёкая от совершенства. Её дело — учить, а там, где она не способна учить, она не должна и господствовать. Лишь тогда Господь предстанет ей не только истинным, но и реальным, и Церковь узрит в Нём то сердце всего человеческого, к которому она сможет прижаться и отдохнуть. Любое искажение веры происходит от того, что мы оставляем позади всё человеческое — а значит и Бога, Который есть Источник всего человеческого, — и устремляемся к тому, что представляется нам гораздо более священным и святым. Люди, не умеющие видеть красоту Истины, не успокаиваются, пока не находят какую — нибудь ложь, которую могут назвать прекрасной. Но разве сердце человека способно любить что — либо иное, кроме подлинно человеческой реальности? Разве в Иисусе Бог не протягивает нам именно настоящую, совершенную человечность? Это всего лишь вредный богословский вымысел, что в Иисусе соединились две природы, ведь Божье и человеческое — вовсе не две разные вещи.