— Позавчера вечером вы и ваш любимый товарищ — или кто он вам, подруга? — в два часа ночи, совместно, во дворе по адресу Сретинский переулок, дом девять, совершили убийство с целью ограбления. Такого же голубка как вы, кстати, и замочили — уж не знаю, были вы знакомы или нет. Ваша проблема только в том, что есть свидетельница убийства, которая в упор из окна смотрела, что вы там вытворяете. Как вам вообще в голову это пришло, я хер его знаю.

— Подождите, — скривился Новиков, борясь со своими щеками, которые становились всё больше и тяжелее, — Подождите! Какая подруга? Какой голубок?

— Вы друг друга можете сношать! — снова заорал опер, и, ухватив в кулак ворот новиковского пиджака, усадил его на стул, — Друг друга сношайте! А мне ты мозги не еби, у меня другая ориентация!

— Я не… — начал Новиков, поворачиваясь на стуле вослед оперу, который пошёл за бутылкой, поднял её, раскрутил, глотнул и снова закрутил. Газировки осталось гораздо больше половины.

Новиков это отметил. Он даже успел подумать, что если б газировки осталось меньше — его б не стали бить пустой бутылкой: не больно же ей.

Впрочем, вид у опера был настолько спокойный и отстранённый, что Новикову всё равно показалось: его больше не будут бить. В ту же секунду опер взял Новикова за волосы и с силой ударил бутылкой по уху.

Ухо завопило. В голове снова разгорелся тошнотворный костёр.

— Прекратите! — заорал Новиков, пытаясь выставить вперёд руки, но тут же словил бутылкой по губам; при чём опер, обходя Новикова, так и держал его за волосы, скручивая их в жгут.

Держа в ладони создавшуюся косицу, опер, примериваясь и с оттягом, трижды ударил Новикова по одной и той же щеке.

— Ааа! — дуром закричал Новиков, — Спасите! — он попытался избежать нового удара, толкнулся ногами, и, услышав чавкнувший хруст собственных волос, упал на пол.

Опер на секунду остался стоять с потным клоком в руке, — но тут же присел на колено, спокойно признав:

— Так даже удобнее!

Он уселся Новикову на грудь и, меняя руки, ещё какое-то время бил его бутылкой по щекам.

Вокруг летали новиковские волосы, налипая на бутылку, на стул, на руки и щёки опера, на лоб Новикова.

— Что, чмо голубиное, готов к даче показаний? — кричал иногда опер, и когда Новиков не отвечал, или отвечал не так, как требовалось, лицо опера вновь становилось почти спокойным, лишь немного раскрасневшимся от усилий.

Новиков чувствовал свою голову как огромный мясной шар, рыдающий всем своим мясным существом — ежесекундно ему казалось, что от следующего удара лопнет щека, и в трещину вытечет глаз, лимфа, всякая иная телесная жидкость.

Во рту при этом было сладко, как от леденца. Как от нескольких разных леденцов.

* * *

Новикова никогда в жизни так не били. Он ужасно хотел заплакать.

— Слушайте, пожалуйста… — просил он, — Я расскажу вам всю свою жизнь, все подробности, только не надо уже больше…

— На хер мне нужна твоя пидорская жизнь, — отвечал опер совершенно обыденным голосом, он сидел у Новикова на груди и зачем-то выправлял деформированную бутылку, она хрустела у него под пальцами, — Будешь писать добровольное признание по поводу убийства в Сретинском?

— Я же сказал вам, я клянусь — я никого не убивал, я не был там!

— А где ты был позавчера вечером?

— Не знаю, не помню, гулял… Подождите, не бейте. Не помню! Но там не был точно!

— А друг ваш был? — спросил опер, хмуря лоб.