Товарищи молчали, погруженные в свои мысли. Капитан исподтишка разглядывал их, пытаясь понять, кто и о чем думает, однако изможденные лица вполне ожидаемо выражали лишь одно – крайнюю степень удивления. Ему-то оказалось куда проще, ведь, отправляясь в столетний анабиоз, он уже знал, что произошло и что им еще только предстоит. Да и потом, после выхода из стазиса Алекс выдавал ему информацию дозированно, по мере того, как он успевал ее усваивать, словно пресловутый бульон, на который он, чувствует сердце, не сможет без дрожи смотреть всю оставшуюся жизнь.

С остальным экипажем вышло иначе, искин просто не имел возможности вводить каждого в курс дела отдельно. Да, собственно, и не стоило, наверное. Алекс, с негласного разрешения капитана, не слишком разбиравшегося в подобных материях, принял решение провести своего рода шоковую терапию, разом «вывалив» на экипаж все, что оказалось известно на данный момент. Объяснил он это просто и вполне логично: разум людей, едва отошедших от сверхдолгого сна и еще не способный полностью адекватно воспринимать поступающую извне информацию, окажется в некоторой степени защищен от перегрузки и неминуемого психоэмоционального стресса. Похоже, Алекс оказался прав – как, впрочем, и всегда. Продолжая незаметно наблюдать за подчиненными, Олгмар пока не находил никаких признаков шока или искаженного восприятия происходящего, агрессии, например, или наоборот, апатии. Удивление – да. Ошарашенность – конечно. Непонимание, что делать дальше и как поступить, – безусловно. Но патологического восприятия действительности, ее категорического отторжения, как обозвал это бортовой компьютер, – нет, этого абсолютно точно не было. Люди оказались еще слишком слабы, чтобы пытаться противодействовать ситуации. И это хорошо.

Продолжая незаметно наблюдать за экипажем, Олгмар попутно припоминал данные из файлов с личными делами, прикидывая, что от кого можно ожидать в дальнейшем.

Оптимист и балагур Бургас, его первый зам. Почти сверстники и, как выяснилось уже на борту три рейса назад, оба заканчивали Верганскую академию гражданского флота примерно в одни и те же годы. Тем не менее дружбы как-то не сложилось, скорее, те самые хрестоматийные «товарищеские отношения». Трижды вместе отмечали «закрытие крайнего рейса», отмечали вполне душевно, не жалея ни спиртного, ни кредитов, однако к полуночи Олгмар отправлялся домой, к семье, а Бургас до утра зависал по ночным клубам, благо Компания всегда выплачивала вознаграждение ровно за сутки до официальной даты прибытия и сдачи груза. С другой стороны, семьи нет, чему удивляться? Оптимистичен, порой даже слишком; иногда его шутки начинали откровенно доставать. Особых проблем с ним, в принципе, быть не должно. Вот разве только одно… Из всего экипажа он единственный коренной терранец, родившийся в стране, до Всеобщего Объединения называвшейся Североамериканским Союзом. Алекс сказал, что местная великая держава – один из главных конкурентов России – называется Соединенные Штаты Америки. Не возникнет ли у Бургаса свое мнение по поводу решения искина помочь именно России? Да нет, вряд ли. Бургас всегда свое мнение высказывал, даже когда его и не было, а тут – промолчал. Правда, старпом всегда кичился своим происхождением. Не то чтобы его можно было назвать националистом – национализм здесь вообще ни при чем, Североамериканский Союз всегда населяли люди самых разных национальностей, но вот этакая нотка превосходства – превосходства «истинных терранцев» над родившимися на колонизированных планетах, и североамериканцев – над остальными терранцами, – присутствовала в его заявлениях довольно часто. Особенно когда старпом пребывал в определенной стадии подпития: в таких случаях он никогда не упускал возможности напомнить, кто он и откуда.