— Прекрасно. Я пройдусь. Нет смысла ехать туда на машине.

— Ты помнишь дорогу?

— Разумеется. — Он раньше бывал в Порт-Керрисе дважды: искал Бена Литтона по другому делу, когда Маркус не мог сделать это сам. Ненависть Бена к телефонам и автомобилям, а также ко всем остальным средствам связи время от времени доставляла чудовищные затруднения, и Маркус давно понял, что быстрее доехать от Лондона до Корнуолла и здесь, в логове, ловить льва за гриву, чем ждать ответа на самую срочную телеграмму с оплаченным ответом.

Роберт вышел из машины и захлопнул дверцу.

— Мне рассказать ей обо всем, или ты хочешь оставить за собой эту приятную обязанность?

Маркус усмехнулся:

— Расскажи ей сам.

Роберт стянул с головы тесную твидовую кепку и бросил ее на сиденье водителя:

— Негодяй!

Он получил письмо от Эммы через неделю или две после того, как она была проездом в Лондоне.

«Дорогой Роберт,

Если я зову Маркуса Маркусом, то не могу же я Вас звать господином Морроу, не так ли? Нет, не могу никоим образом. Мне следовало написать Вам сразу и поблагодарить очень и очень горячо за обед, за одолженные деньги и за сообщение Бену о том, что я еду на поезде. Он сам пришел меня встречать на станцию. Все идет просто прекрасно, поскольку у нас нет никаких трений, а Бен работает как энтузиаст изобразительного искусства на четырех холстах одновременно.

Из багажа я ничего не потеряла, кроме шляпы, которую, без сомнения, кто-то украл.

Мой привет Маркусу. И Вам.

Эмма».

Итак, он отправился по лабиринту улочек среди стоящих стена к стене домов на северный берег бухты. Окна мастерской Бена Литтона выходили именно на этот берег. Когда-то давно здесь был склад рыболовных снастей, и к нему вел вымощенный булыжником спуск, идущий от улицы к двойной черной просмоленной двери. На двери висела табличка с его именем и огромная железная колотушка. За нее и взялся Роберт. Постучал и позвал:

— Эмма!

Ответа не последовало. Он открыл дверь, и ее чуть не вырвало у него из рук порывом сквозняка — в дальнем конце студии было открыто окно. В студии было пусто и очень холодно. Эммы не было, однако о ее недавнем присутствии свидетельствовали стремянка, кисть для побелки и ведро. Она побелила целую стену. Когда он подошел и потрогал ее, стена оказалась холодной и влажной.

Посередине из этой стены выступала нелепая старинная печь, пустая и холодная, рядом с ней — газовая плитка, помятый чайник и перевернутый оранжевый ящик с кружками в синюю и белую полоску и кувшином, наполненным крупными кусками сахара. В противоположном конце комнаты стоял рабочий стол Бена, заваленный рисунками и бумагой, тубами с краской, сотней карандашей и кистей, завернутых в куски гофрированного картона. Стена над столом оставалась темной и грязной и была испещрена неисчислимыми царапинами от шпателей, следы которых со временем превратились в многоцветный панцирь. Над столом висела узкая полка, уставленная «objets trouvés», которые в тот или иной момент жизни привлекли внимание Бена. Камень с пляжа, окаменелая морская звезда. Синий кувшин с высохшей травой. Репродукция Пикассо на почтовой открытке. Выброшенный морем кусок дерева, превращенный стихией в абстрактную скульптуру. Стояли фотографии, веер из снимков, вставленный в старую серебряную подставку для меню. Приглашение на выставку шестилетней давности. И, наконец, тяжелый старинный бинокль.

На уровне пола все стены были уставлены прислоненными холстами, посередине стояла текущая работа, закрепленная на мольберте и обернутая выцветшей розовой материей. Напротив пустой печи стояла продавленная софа, обитая чем-то похожим на арабский ковер.