Я подрисовываю солнцу несколько новых лучей и, посмотрев на часы, говорю человечку: “Скоро шесть, а никого нет. Послушай, дружище, укажи мне дорогу к дому! Даже не мне, а письмам. Понимаешь, Одиссею просто необходимо отослать письма домой. Экий ты непонятливый: письма”.

Варбург не солгал, и бланки “Бюро НВ-7” вкупе с конвертами попали ко мне без малейших затруднений. В конторе на казенном “мерседесе” я отстучал текст: “Уважаемая госпожа! К сожалению, наше бюро не располагает возможностью выслать проспекты продукции. По этому вопросу и по любым иным, могущим заинтересовать вас в будущем, рекомендуем обратиться к стокгольмскому представителю “И.Г.Фарбениндустри”… Примите и проч. Макс Ильгнер”. Подпись вышла не хуже настоящей. Я скопировал ее, держа на свет частное письмо директора бюро — одно из десятка полученных от Варбурга. Несколько сложнее оказалось уместить второй, неофициальный текст, составленный с помощью “Мифа XX столетия” и “Справочника СС”. Он был довольно длинным и содержал не только расписание явок для связника, но и просьбу снабдить меня деньгами и рацией. Я еле втиснул его в промежутки клишированного заголовка и подумал, что фрекен Оса-Лизе придется немало попотеть, проявляя послание с помощью реактивов. Впрочем, это были, так сказать, запланированные издержки. Упрощенчество привело бы к тому, что и цензура докопалась бы до шифровки — в “черном кабинете”, как известно, полным-полно спеииалистов: химиков, физиков, криптографов.

Утром двадцать первого я покончил с работой и, заклеив конверт, полюбовался делом рук сво­их. Письмо выглядело на славу. Голубая полотняная бумага, черный шрифт готики “И.Г.Фарбен”. Цензуре, должно быть, эти конверты знакомы, и, надо думать, она не будет строга к переписке бюро, внесенного в особый перечень. У каждой цензуры есть такой перечень, более или менее длинный список фирм и лиц, чьи почтовые отправления подлежат лишь формальной перлюстрации. Считается, что эта корреспонденция априори не может содержать запретной информации.

Я съездил на Унтер-ден-Линден и опустил конверт в ящик, висящий возле “Бюро НВ-7”. Кто знает, а не глянет ли внимательный глаз цензора на штамп места отправления. Нейкельн или, скажем, Ваумшуленвег могут его смутить и заставить задержать письмо.

Ящик щелкнул заслонкой, и письмо бесшумно осело где-то на дне, а я настроился на ожидание — неделя, восемь дней или сколько?..

Одиннадцатый день на исходе.

Три поездки в Трептовер-парк; скамейка; надежда, ожидание, пустота. Неужели все напрасно?.. Сентябрь–февраль… Почти пять месяцев… Все началось с того, что патруль дарнановской вспомогательной полиции взял меня по нелепой случайности в парижском метро. Огюст Птижан — так звали меня тогда, и дарнановцы сделали все, чтобы Огюст заговорил. Действовали они, впрочем, примитивно, реем иным видам допроса предпочитая побои. Эрлих, приехавший за мной и забравший в Булонский лес, был “интеллигентнее”. Фунтовая бумажка, найденная у меня при обыске, навела его на мысль, что Птижан — агент СИС, и штурмбанфюрер провел Птижана по всем кругам ада: перекрестный допрос, допрос под наркотиком, допрос “третьей степени”. Ему хотелось видеть меня англичанином, и я стал им. Птижан умер, родился Стивенс, майор секретной службы — страховой полис Эрлиха и Варбурга на случай поражения… Неужели все это зря, и Люк был прав, предостерегая Одиссея от поездки? Он сказал: “В Берлине чертовски сложная обстановка. Тебе будет трудно получить связь”. “Кто-то должен попробовать”, — возразил я. “Но почему ты?” Я промолчал.