Вдоль всех стен стояли книжные стеллажи — даже вдоль стены, выходившей на улицу, в простенке между окнами тоже были книги, много книг, новые и старые, на русском и на разных других языках. Можно было бы сказать, что это жилище московского интеллектуала начала прошлого века, но жилищем комната быть все-таки не могла, потому что, кроме стола, кресла и двух стульев с высокими спинками, другой мебели здесь не было, как не было и двери в соседнее помещение, которое могло бы оказаться спальней. Это был кабинет, причем заброшенный хозяином, редко посещаемый, судя по слою пыли на поверхности письменного стола. В середине зеленого сукна, впрочем, Терехов увидел яркий, свободный от пыли квадрат — что-то там недавно стояло, а потом эту вещь убрали, скорее всего, унесли совсем, потому что в комнате больше ничего не было — ни на полу, ни на подоконниках, а на полках ничего и поставить было невозможно, все заняли книги от пола до потолка.

Жанна Романовна стянула с себя кожанку и осталась в темном закрытом платье, цвет которого (черный? темно-синий? серый?) определить было невозможно в свете всего лишь одной лампы, остальные две хотя и присутствовали, но, должно быть, перегорели, а заменить их никто не удосужился.

Женщина опустилась в кресло, и в двух шагах от себя Терехов увидел ее ноги в темных туфлях на низком каблуке. Надо было, наверно, что-то сказать, и лучше бы, конечно, начать разговор первым, чтобы перехватить инициативу, безнадежно, казалось бы, утерянную на улице, но слова рождались трудно, Терехов никак не мог сформулировать мысль, чтобы одной фразой и объяснить свое здесь появление, и выразить по этому поводу недоумение, и потребовать объяснений самому.

Жанна Романовна провела ладонями по волосам и сказала низким голосом:

— Из-за вас погиб невинный человек.

Глава восьмая

Он оправдывался, как мальчишка, случайно разбивший мячом оконное стекло. Терехов говорил быстро, глотал слова, на вкус горькие, как недозрелый лимон, а рожденные им фразы получались пресными, как вата, он хотел сказать этой женщине, которая неизвестно кем приходилась погибшему Ресовцеву, что выбора не было, каждый автор, оказавшись в подобном положении, поступил бы так же.

— Но откуда, — воскликнул Терехов, — у грабителя и шантажиста оказался роман вашего… э-э… Ресовцева? И почему там была моя фамилия? Это вы можете объяснить? Значит, они заранее подготовились! Кто-то украл текст у вашего… э-э…

— Эдуард Викторович был моим мужем, — сказала женщина, впервые за последние полчаса прервав молчание. Она слушала сбивчивую речь Терехова внимательно, полузакрыв глаза, Терехов не понимал, чего она от него хотела — признания в непреднамеренном убийстве? Или ждала, чтобы он на ее глазах тоже покончил с собой?

— Мужем, — повторил Терехов. Странно — майор Мартынов не говорил о том, что у покойного была жена. Из разговора скорее можно было заключить (такой вывод Терехов и сделал), что жил Ресовцев бобылем, иначе почему тело обнаружила соседка, а не сын или вернувшаяся с работы супруга? И фамилия у этой женщины другая — Синицына, а не Ресовцева.

— В этом деле много загадочного, — продолжала Жанна Романовна, руки ее лежали на подлокотниках кресла, глаза смотрели поверх головы Терехова, женщина выглядела спокойной, но он неожиданно понял, что на самом деле она находилась на пределе своих сил — физических и душевных. Он увидел, как едва заметно дергался ее подбородок, а пальцы сдавили кожу кресла так, что побелели ногти.