– Случайно встретил друзей и помог им донести вещи, поскольку у приятеля сломана нога. Они сейчас отправляются в Венецию.

– Хорошо, что я тебя увидела, – счастливо улыбнулась Массимина.

Глава семнадцатая

Корабль плыл по безупречно синему морю – точной копии картинки из рекламного буклета. Ни ряби на воде, ни облачка на горизонте. И уж конечно, не было и в помине тех жутких северных волн-громадин, из-за которых англосаксы без особых на то оснований чувствуют себя отчаянными героями. Вот, к примеру, взять его папочку. Он всегда торчал на пляже, даже если приближался шторм, и ветер яростными горстями швырял песок о дырявые тенты. Господи, можно подумать, их семейство было отважным арьергардом, прикрывающим эвакуацию из Дюнкерка. У родителя самоуважение сводилось к тому, чтобы последним покинуть пляж, как будто у него имелся хотя бы крошечный шанс на подобное геройство, когда вокруг кишмя кишели такие же безумные бритты, готовые стоять до самого смертного конца; помнится, однажды на пляж даже заявилась девица и подставила ледяному колючему ветру голые сиськи – в те пуританские времена голые сиськи в общественном месте были большой редкостью, так что мать зорко следила, чтобы папочка не дай бог не уставился на это наглядное доказательство решительности англосаксов. А стоило Моррису пожаловаться, что ему холодно, что он никак не может обсохнуть на сыром ветру (да-да, его еще и купаться заставляли!), как папаша тут же обзывал его маргариткой и плаксой, и осведомлялся, не желает ли драгоценный сыночек, чтобы папочка подтер ему задницу; а мать принималась копаться в сумках, разыскивая термос с горячим супом из бычьих хвостов, закутывала Морриса в еще одно полотенце и просила отца не ругаться – незачем мальчику слушать, как… О, теперь-то Моррис понимал, что не только папочка выжег на нем клеймо «маргаритки и тряпки», мать тоже на славу постаралась, вечно твердила, какой он слабенький, – исключительно для того, чтобы ублажить себя, защищая сыночка; а ведь тем самым она провоцировала отцовские насмешки, уж не намеренно ли, дабы не дать отцу и сыну сойтись поближе. Ведь яснее ясного, что все его прежние навязчивые идеи (ныне, к счастью, оставшиеся позади) были не чем иным, как побочным результатом ненормальных отношений родителей, он сам тут совершенно ни при чем. С ним всегда все было в полном порядке.

Вполне естественно, что он отдавал предпочтение матери, а чем она ему отплатила? Отправилась на тот свет, бросив его на растерзание папочке, этому невежественному мужлану. Правда, на море они больше не ездили, но ведь оставался дом в Актоне, где все двери чуть ли не нараспашку, а окно в ванной и вовсе не закрывалось, потому что у газовой колонки не было трубы; а еще проклятые воскресные рыбалки на Большом канале (о, Большой канал, эта тухлая канава Великой Британии!). Солнце огромным кровавым пятном вставало над поганым пустырем с гордым названием Королевский парк, багряное небо сулило ненастный день, о чем с мрачным удовлетворением объявлял отец, так что полчаса спустя они уже прятались под зонтом, единственным в их семействе зонтом, а промозглая лондонская морось пробирала до костей, в банке из-под маргарина копошились червяки, и Моррис, обхватив себя за плечи, отчаянно дышал на онемевшие от холода большие пальцы.

Да уж, британцев хлебом не корми, дай только побороться с трудностями. (Гляньте, в каком смятении они бродят по благословенной Италии, как сутулятся их тела, тщедушные, словно выползшие из романов Диккенса, как подслеповато щурятся эти кроты на яркий солнечный свет, как пытаются убедить друг друга поскорее вернуться домой – «Знаешь, Дорис, нам действительно пора возвращаться», – ведь они чувствуют себя виноватыми всякий раз, когда получают удовольствие.