– Наверное, – цинично усмехнулся Крабовский. – Только их не больно-то спрашивают, что они там любят, а что нет.

– А если набросятся? Хищники все-таки. Не боялся?

– Не знаю… Наверное, не боялся.

Отсутствующее выражение, с которым Крабовский произносил эти слова, вновь заставило полковника подумать, что процесс дрессировки проходил не без помощи «вспомогательных средств». Даже из краткой беседы с инспектором манежа можно было понять, что Шутов не особенно церемонится со своими подопечными.

– Так, значит, Антон и Геннадий были друзьями и даже, если я правильно понял, иногда вместе выпивали, – еще раз уточнил Лев.

– Ну это… это наши внутренние проблемы, – дипломатично ушел от ответа Крабовский.

– Да, разумеется. Я просто хотел сказать, что явной вражды между ними не было, и предполагать, что Геннадий мог как-то… поучаствовать в смерти Антона, по-видимому, бессмысленно?

– То есть что значит «поучаствовать»? – изумленно вытаращил глаза Чапай. – Антона ведь изувечил Фимка. При чем тут вообще Гена?

– Когда мы вошли сюда, он находился рядом с трупом. Он и медведь.

– Да, но… По-моему, все здесь совершенно очевидно. Вы посмотрите на рану, это же… совершенно очевидно.

По реакции инспектора манежа можно было понять, что мысль о причастности Шутова действительно не приходила ему в голову. Он растерянно переводил глаза с дрессировщика на труп и обратно, по-видимому, пытаясь представить себе возможное «участие» Шутова в трагедии, но ему это явно не удавалось.

– И потом, на нем остались бы следы, – как бы сообразив что-то, добавил он. – Вы посмотрите, у Антона ведь вся шея разорвана. Если бы здесь был замешан Гена, он бы сейчас весь был перепачкан кровью. А кровь была только на лапе у Фимки.

«Причем только на одной лапе, – вдруг осенило Гурова. – Интересное, однако же, кино. Получается, этот медведь «одной левой» разорвал своему провожатому горло, да и успокоился на этом? Понятно, что мертвых животные обычно не трогают, но если зверь действительно был разъярен, он наверняка впился бы всеми четырьмя. Ярость, она и есть ярость, тут уж некогда рассуждать, мертвый или живой. Но все остальные лапы зверя испачканы не были. А если медведь действовал, так сказать, «по остаточному принципу», то кто же тогда был настоящим убийцей? Ведь на Шутове тоже ни пятнышка. Чист, как хрусталь».

Подойдя к парню, который трудился возле трупа, Лев спросил:

– Какие предположения?

– Да вроде бы все очевидно, – ответил тот. – На шее живого места нет, кровопотеря огромная. Двух мнений просто не может быть.

– Медведь?

– Разумеется. Конечно, с телом еще должны поработать эксперты в лаборатории, но не думаю, что они смогут добавить что-то существенное в плане причин смерти.

– Даже удивительно, как это он умудрился одной лапой столько дел натворить, – заметил Лев.

– А вы видели эту лапу? С такими когтищами и одной хватит. Много ли надо тщедушному двуногому? Ни шерсти длинной, ни панциря. Никакой защиты, в общем. Вот она, шея – рви, не хочу.

– Да, печально.

Отойдя от парня, по-видимому, твердо уверенного в однозначности своего заключения, Гуров направился к занавешенному брезентом входу. Возле него все это время продолжали толпиться любопытные, несмотря на то что карауливший этот вход оперативник то и дело призывал соблюдать дисциплину и не мешать проведению оперативных мероприятий.

Заметив, что к входу идет отпущенный восвояси дядя Федя, Гуров замедлил шаг и, дождавшись его, по-свойски поинтересовался:

– Что такой грустный, дядя Федя? Вопросами замучили?

– А с чего веселиться-то? – угрюмо отозвался дедок.