— Понятно, — тихо произнес Старенков, присел на корточки, — никто не умеет. Тогда дело наше, ребята, дохлое. Насчет Полтысьянки я ведь не шучу. Она снимется в один присест, это предсказано. Я сегодня с метеорологами разговаривал — те предупредили. Как только снимется, так вода сразу на подъем попрет, все затопит. И до осени не сойдет. — Он скатал пальцами снежок, выжал из него творожную влагу. — А нас на том берегу уже ждут. Встречная нитка. Не видно ее еще, но вот-вот завиднеется.

Выступил вперед старший водолаз — невысокий крепыш с пристыженным лицом, развел перед собой красные жилистые руки.

— Дело это ответственное. По мелочам мы можем, а тут штука крупная. Срезаться несложно. Не беремся.

Старенков сплюнул, поглядел тоскливо поверх голов, огладил рукой борт полушубка, там, где сердце.

— Чувствовал я беду эту, черт возьми. Видит бог, чувствовал. М‑да. А как бригада? Варить в воде, братцы, придется. Может кто-нибудь? В глубине, в холоде. Над головою лед, под ногами — рыба. А?

Бригада сидела молча, никто даже не шевельнулся, каждый обдумывал предложенное. Прав водолаз: дюкер заделывать под водой — вещь нешуточная. Вода такая, что пробкой через пятнадцать минут наружу выскочишь, а тут работы часа на три. Такую простуду-лихоманку можно получить, что вся зарплата на лекарства уйдет. Не-ет, ремонтировать дюкер на полтысьянском дне — дело серьезное.

— Тогда тянем назад. Другого выхода нет. — Старенков расслабил пальцы, тяжелый проволглый снежок выскользнул, тупо шмякнулся в обелесенный, пропитанный мокротой носок унта.

Костылев сунул руки в карманы дубленки — не заметил, как застыли, бугры ладоней вздулись, побелели. Сощурился. Перед ним возникла, замерещилась чья-то фигура. Сощурился сильнее — женская фигура-то, ладная какая! Клавка Озолина! Глаза посверкивают плутовато, в них — затаенная страсть игрока. Достала из лаковой сумки несколько красненьких бумажек.

— Пошла к черту! — беззвучно прошептал Костылев, сопротивляясь жаркому, зовущему томлению. — Вспоминать даже не хочу.

Потер виски пальцами, вспомнил Дедусика, его неприкрытый интерес, когда задавал вопрос в больнице, намекал на премию, и вдруг так обидно ему стало, что хоть кричи. Бабке Лукерье Федоровне денег на старость он заработал, на ремонт домишка хватит, зачем же ему еще? Не в этом главное. Бригада чуть было не приняла его за рвача, вон до сих пор он встречает неверящие глаза.

Старенков тяжело хлопнул ладонью по колену:

— Тогда другого выхода нет. Будем выбирать дюкер обратно. Точка.

— Погоди, бригадир, — Костылев поднялся, лицо у него было бледного липового цвета, в желтизну — еще не заветрел после больницы, у всей бригады портреты в коричневу, шелушатся, сплошь темные краски, а Костылев по-прежнему бледен. — Я тебе рассказывал, что в армии водолазом служил. Всякое мне приходилось делать — и якоря со дна бухт поднимать, и минные поля рвать, и старые торпеды обезвреживать. Всякое. Чинили корабли на плаву, варили, клепали обшивку. Так что я хоть и не сварщик вроде бы, а работу эту сделаю.

— Сиди ты! Недавно ведь с больничного.

— Об этом прошу не вспоминать, — проговорил Костылев твердо.

— Нет, так нет... Водолазы тоже вроде бы сварщики. Якобы, как будто бы, вроде бы, — Старенков усмехнулся жестко. — Только никудышние. Если твое «вроде бы» такое же никудышное, то лучше не надо.

Закашлялся, недобро посмотрел на водолазов.

— Хочешь, вот что сделаем, — предложил Костылев. — Я покажу, как я варю, Контий Вилат покажет, как он варит, пусть водолаз свое ремесло тоже продемонстрирует. Если я общелкаю всех — иду под воду. Уступлю хоть одному — греюсь на воздухе.