Вечером вся команда сергунинского судна собралась в «Заячьих ушах» — так в Петропавловске прозвали новомодный ресторан, примыкающий к гостинице «Авача». Крыша у этого ресторана сделана сплошь из треугольных пластмассовых торосов, очень похожих на уши. Эти уши по вечерам освещаются изнутри и видны издали; а вообще-то на заячьи они похожи гораздо меньше, чем на волчьи, лисьи или, скажем, на собачьи. Но тем не менее прозвище прочно прилепилось к ресторану и избавляться от него, даже если вообще у ресторана снимут крышу или поменяют ее на соломенную либо дранковую, трудно. Почти невозможно.

— А где же невеста? — поинтересовался капитан.

— С‑семен Семеныч, — жалобно протянул Веня Фалев, окорачивая его.

— Невесты нет, капитан, — твердо и тихо произнес Володька Сергунин, — и не будет. Променяла меня на студента медицинского института и укатила с ним во Владик.

Капитан потемнел лицом.

— Прости, Сергунин, — сказал он.

— Ничего, Семен Семеныч. Случается и хуже.

Вечером на ресторанных столах чего только не было: и икорка местная, красная, лососевая, и привозная, черная, давленая — паюсная, и рыбка в разных соусах и заливках, и мясо, и ветчинка, и огурцы с помидорами — производство Паратунского тепличного комбината, и куропатки с зеленью — глаза у всех, после скромных морских завтраков-ужинов, от такого обилия еды буквально разбежались. Едва расселись, как громыхнул оркестр, ударник зашаркал тарелками, возя их одну по другой, саксофонист взял свою кривую дудку, хрипло повел мелодию, и уютно, по-домашнему спокойно и мило сделалось в «Заячьих ушах», зашумели ребята, зазвенели стеклом бокалов и бутылок, застучали посудой. А поскольку многие из судовых пригласили с собой женщин — жен, сестер, подруг, то сразу же возникли танцы и стало тесно и жарко на деревянном пятачке около оркестра.

— Слушай, Сергунин, этот ужин больших денег стоит, — к Володьке придвинулся капитан с тарелкой в руке, подцепил ломтик ветчины, разрубил его вилкой на три части.

— Деньги я для сегодняшнего вечера специально припасал, на сегодняшний вечер они и пойдут. Все до рубля будут истрачены.

— А матери что останется?

— Сберкнижка на ее имя. Там почти две тысячи. В прошлом плаванье заработал.

Капитан покачал головой, подумал, что у этой «свадьбы» есть одна положительная сторона — застолье, сегодняшнее общение прочнее сдружит ребят, завтра хоть не будет распрей между «верхней вахтой», которая уезжает на материк, и «службой его величества деда», которой надлежит остаться для ремонта судна, и за это превеликое спасибо Володе Сергунину. Капитан вздохнул затяжно, прислушался к грохоту оркестра и шарканью подошв, улыбнулся чему-то загадочно, чуть издалека — может быть, свой дом и свою семью вспомнил, а может быть, молодость, золотую пору встреч, надежд, расставаний, все ушедшее в бывшесть, в туман, в розовую дымку прожитого. А у Володьки горло стиснуло, да так, что захрустели позвонки и заскрипела хрящевина, язык чужим сделался, налился чугуном — зябко Сергунину было на этом веселье. Повел натуженным взглядом налево, увидел родные привычные лики ребят своих, друзей, чей локоть, чью поддержку не раз ощущал, когда плыл с ними по Тихонычу (так матросы зовут самый спокойный и миролюбивый океан на планете Земля), когда без сна и отдыха стоял на вахте в горячих, как топка, ночах экватора, робея от манящих, шамански призывных звезд Южного Креста, когда штормило, и «карапь» их клало на бок так круто, что в трубу были видны гривастые тяжелые волны, каждая из которых, казалось, могла располовинить судно, ровно слабокожий орех фундук: хряп — и одни скорлупки остались... Поглядел Володька Сергунин на ребят своих — с каждым из них его что-то связывало, — и отлегло немного.