Дефункционализация рифмы не обязательно должна идти в сторону опрощения и тавтологии. Она может выражаться и в преобладании диссонансных рифм. Путь этот, в английской поэзии протоптанный еще в двадцатых-тридцатых годах прошлого века, в русскую поэзию вошел относительно недавно — например, у Андрея Грицмана («Дружба народов», 2010, № 4):

Или другой — также давно апробированный в английской поэзии тип рифмовки — «мерцающая» рифма, возникающая как бы внезапно в нерифмованном стихе. Санджар Янышев, из стихотворения «Край ночи»:

Впрочем, и в русском стихосложении 1920–1930-х примеры и диссонансных, и мерцающих рифм имеются — у того же Мандельштама («Нашедшему подкову», «Полночь в Москве…», «Из табора улицы темной…»). Только в отличие от английской поэзии, в русской-советской эти типы рифм не прижились и воспринимались как некая забавная аномалия. «Палка — селедка».

Но, вполне по Шкловскому, — прежде маргинальные типы рифмовки становятся все более востребованными.

Верлибр или римлибр?

Рифмует с Лермонтовым лето…

Если двигаться далее в этом направлении: рифмы традиционные — опрощенные — диссонансные — мерцающие… — то следующим пунктом должна быть рифма отсутствующая, стихотворение без рифм.

Оттолкнувшись от лебядкинской рифмофилии, мы прибываем в область смердяковской рифмофобии?

Думаю, нет: отсутствующая рифма может отсутствовать по-разному.

Самый простой случай — когда рифма ожидается, но на ее место подставляется другое, нерифмующееся слово. Это традиционный прием комической поэзии, встречается он и в поэзии для детей. А сегодня проникает во вполне серьезные стихи. Например, у Алексея Порвина («Нева», 2010, № 1):

«Темноты» требует, вроде бы, рифмы «пусты» — однако вместо нее возникает «пуста». Вместо автоматически ожидаемого «жизнь» — многократно обкатанной в эстрадной поэзии рифмы к «держись» — возникает слово-антитезис: «нет» (отсутствие, небытие).

Так отсутствие ожидаемой фонетической рифмы восполняется рифмой смысловой — которую образуют два или более слова, находящихся в отношениях смыслового устойчивого тождества/противоположности, причинно-следственной связи и т. д. В четверостишии Порвина присутствует именно такая смысловая рифма: в первой и третьей строке — тождественная («темнота» и «пустота» как смысловая пара), во второй и четвертой — антитетическая.

Разумеется, фонетическая рифма может быть одновременно и смысловой. Проблема только в том, что набор таких рифм в русской поэзии («любовью — кровью», «человек — век», «мгле — земле»…) уже почти исчерпан. Могут, конечно, появляться и новые: например, «любовью — I love you» у Анны Цветковой или даже «гул — ьвобюл» у Инги Кузнецовой («По ту сторону зеркала / кто-то пишет „ьвобюл“»). Могут — при известном остранении — использоваться и традиционные рифмы этого типа; например, как «водка — селёдка» у Бобырева. Однако совпадение фонетической и смысловой рифмы встречается в современной поэзии все реже.

Иногда оба типа рифмовки — фонетический и смысловой — могут соседствовать в одном стихотворении. Например, в отрывке из стихотворения Ксении Маренниковой «Питер»:

Рифма «спиной — невой» — пример мерцающей рифмы: далее рифма исчезает, однако верлибр продолжают «держать» тождественные пары: «спиной — спину», «мост над невой — мост над невой» и причинно-следственная пара: «темнеет — огнях».