По выходным в селе проходили ярманки. Я хотела сходить — не то, чтоб что-то купить, но хоть посмотреть на цены, понять, сколько стоят сапоги, а сколько — плащ, но меня не отпустили. Тётка Марка так и заявила:

— Прибавки просить здорова, а работать кто будет? Сама знаешь, в выходной у нас полон зал!

— Да я днём быстро сбегаю… — попробовала заныть я.

И получила в ответ резкое и окончательное:

— Нет.

Может быть, поэтому, когда Варек предложил мне заработанное не забирать, а оставить в деле, чтоб на каждую монетку за год ещё одна набежала, я отказалась. Потому как никто не знает, сколько он мне платит и платит ли вообще. А если брать деньги не буду, а потом весной попрошу сразу семьдесят серебрушек, а он мне их отдавать не захочет — что тогда? Вступиться за меня некому. А так получится, что он мне при любом раскладе больше чем за неделю не задолжает. Только где хранить деньги? Закуток под лестницей с деревянной щеколдой на гвозде надёжным местом никак не казался. И всюду сновал народ. Да ещё тётка Марка с меня глаз не спускала. Выходило, что нужно деньги — а у меня и было-то всего пять монеток — при себе держать. Я решила, что сошью мешочек на шею, и там вместе с бабушкиной цепочкой, которую не снимала никогда, и стану носить мои серебрушки и мамины бусы. А то, если пропадут, ничего у меня от мамы не останется.

Иногда по вечерам, пока горела масляная лампа, я вертела в руках тот исписанный лист. Первое слово я разобрала — «дорогая». А вот второе было именем — то ли Алима, то ли Алиша. Дальше буквы были мелкими и наклонными, я путалась, но пыталась понять. Сама накрутила целую историю, почему тот, кто писал, уехал от своей жены или невесты и что он ей сказать хочет. Слова были длинными, звучали непривычно. Например, драгоценная и незабвенная. У нас так не говорили.

Погода переменилась, и впрямь началась осень. Жара ушла, сменившись хмарью и моросящим дождём. Если раньше я сомневалась, уйти или остаться, то теперь просто радовалась, что у меня есть тёплый угол и мягкий тюфяк. И старательно помогала тётке Марке рубить капусту для закваски и солить в больших кадушках грибы, которыми сейчас торговал каждый второй. И мужики, и бабы. Я завидовала — мне тоже хотелось в лес, засиделась я в четырёх стенах, но понимала, что не отпустят.

Может, тут хороших да безотказных работниц не так уж много, хоть село на вид и велико?

Смуту в установившийся безмятежный душевный лад внесла неожиданная встреча прямо во дворе трактира. За углом коровника меня подкараулила незнакомая старуха — сгорбленная, в закрывающем лоб и щёки чёрном платке. Вцепилась в руку и забормотала:

— Уходи отсюда, деточка! Беги, пока не поздно! Не то сожрут тебя звери лютые, только косточки да останутся! А душа белая пропадёт навек!

Я остолбенела. Бабка больно сжимала моё предплечье, глядела пронзительными глазами, даром, что на одном было бельмо, и продолжала причитать:

— Беги, беги отсюда, деточка! Не дай сгубить себя, как других сгубили!

— Кого сгубили, бабуля?

Ответа я не получила — из-за угла широким шагом вылетел Иргай, грубо схватил старуху за плечо, встряхнул и поволок к воротам:

— Опять привалила, ведьма сумасшедшая! Говорил, не ходи сюда больше! Сейчас ты у меня получишь! — Обернулся: — А ты иди коров дои. Что, ненормальных не видела?

Я кивнула и заторопилась в хлев.