К этому времени он доехал до Лауэрбахского питомника. Выбрал розы, без колебаний добавив несколько сортов по собственному вкусу к списку, врученному ему Вильгельмом, хотя и смутно сознавал, что они, вероятно, погибнут по необъяснимой причине, тогда как остальные примутся и расцветут. Когда он вышел из питомника, было еще довольно рано, всего одиннадцать; возвращаться он решил через Мелсбург, где запланировал несколько дел.

Городок приятно опустел, большинство туристов разъехались, на променадной аллее вдоль озера с шуршащими под ногами листьями, опавшими с каштанов, было малолюдно. Мори любил это время года, рассматривал его как пору восстановления в правах владельца. Шпили-близнецы кафедрального собора, казалось, более остро пронзали небо; кольцо древних замков, не освещенных более прожекторами, снова стало старым и серым; городской мост, освободившись от праздных зевак, вернул себе прежний спокойный облик.

Мори оставил машину на площади у фонтана и, даже не подумав о том, чтобы ее запереть, неторопливо отправился в город. Для начала он наведался в табачную лавку, где был завсегдатаем, и купил блок — двести штук — своих любимых сигарет «Собрание», потом зашел в аптеку за большим флаконом «Пино О-де-Кинин», особым тоником для волос, которым всегда пользовался. На следующей улице находилась известная кондитерская Майера. Поболтав немного с господином Майером, он отослал в Коннектикут большую коробку молочного шоколада детям Холбрука — в Стэмфорде шоколад такого качества даже не нюхали. Мори подумал немного — он был сладкоежкой — и унес полкило глазированных каштанов нового сезона. Как приятно совершать здесь покупки, говорил он себе, повсюду тебе улыбаются, любезно встречают.

Теперь он оказался на Штадтплац, куда ноги сами его принесли. Он не удержался от улыбки, хотя и слегка виноватой. Прямо напротив располагалась галерея Лойшнера. Мори терзался сомнениями, весело сознавая, что поддается соблазну. Но мысль о пастели Вюйяра вела его вперед. Он пересек улицу, толкнул дверь в галерею и вошел.

Лойшнер просматривал в своем кабинете фолиант с рисунками пером. Этот торговец, пухленький, гладенький, улыбчивый человечек в однобортном коротком сюртуке, брюках в полоску и с жемчужной булавкой для галстука — в соответствии с этикетом, — приветствовал Мори с сердечным почтением и в то же время без особой коммерческой заинтересованности, давая понять, что его появление в галерее — обычное дело. Они обсудили погоду.

— Вот неплохие работы, — наконец произнес Лойшнер, указывая на книгу, когда тема погоды была исчерпана. — И совсем недорогие. Кандинский — весьма недооцененный художник.

Мори не привлекали вытянутые фигуры и обезьяноподобные лица Кандинского, и он подозревал, что торговцу это известно, тем не менее следующие пятнадцать минут они рассматривали, похваливая, рисунки. Затем Мори взялся за шляпу.

— Кстати, — небрежно бросил он, — полагаю, вы до сих пор не расстались с тем маленьким Вюйяром, что показывали мне на прошлой неделе?

— Скоро расстанусь. — Лойшнер внезапно помрачнел. — Им заинтересовался один американский коллекционер.

— Ерунда, — отмахнулся Мори. — В Мелсбурге не осталось американцев.

— Этот американец живет в Филадельфии, курирует музей искусств. Показать его телеграмму?

Мори, встревожившись, покачал головой, но так, чтобы было ясно: он сомневается.