Татьяна Николаевна наваливает ему порцию борща и подливает сверху. Он уходит к столику, улыбаясь.

— Пошли на кухню, — зовет Татьяна Николаевна. — Вот кура, — показывает она на блестящий лоток, на котором лежат бледно-подсиненные куриные ножки, похожие на только что освежеванных маленьких зверьков. Огромный стальной стол, бликующий под лампами, тянется через всю кухню. На широкой плите кипят огромные кастрюли, от них поднимается пар, разбавленный запахом специй, и, кажется, садится только на лица поваров, не замутняя ни блестящих кастрюль, ни стен.

— Ты уже поняла, зачем я тебя учу? Ты должна уметь заменить каждого. Ты должна подставить локоть каждому. Встать на мойку, замесить тесто, запечь куру. Устала?

Я отрицательно мотаю головой.

— Ха… — усмехается она, берясь за морковного цвета филе горбуши. — Мой папа всю жизнь проработал металлургом. У него стаж — пятьдесят лет и одна-единственная запись в трудовой книжке. Он пришел сюда на завод в четырнадцать лет, а ушел на пенсию в шестьдесят пять. И когда я ездила куда-то и мне попадались вагоны с подписью «Изготовлено на Нижнетагильском металлургическом комбинате», меня гордость брала — за своего отца, за своего мужа, который тоже работает на этом комбинате. За своих сыновей. Люди рабочих профессий более патриотичны, поверь мне. Менее романтичны и не склонны прыгать с места на место. Да, рабочие не так романтичны и не так образованны, как ты, например.

— Откуда вы знаете, что я образованна?

— А я что, первый день живу? Я за тобой наблюдала, когда ты стояла на раздаче. Я же вижу, что ты их жалеешь. Не надо. Ими восхищаться должны.

— Они пришиблены и несчастны…

— Поверь мне, они не всегда такими были. Сейчас просто сложные времена. Металлурги изменились.

— Когда они изменились?

— Когда их начали жалеть. Это политика нашего правительства. Раньше рабочих уважали. Здесь нет ни одного человека, который бы не любил свою работу. Ты понимаешь, я сопоставляю эти два понятия — работа и родина. Ведь сейчас так много работы кругом: рестораны, кафе. Есть возможность уйти куда-то, где легкие деньги, и не стоять, как мы, не отпускать девятьсот человек за смену. А здесь, не то что в ресторане. В ресторане не понравится — человек поворчит и больше не придет. А сюда он будет ходить и каждый день высказывать свое мнение. У нас тут все женщины патриоты. Мы кормим своих рабочих людей. И они все тоже патриоты. Мы кормим патриотов.

— Почему вы их патриотами называете? — разбиваю яйцо.

— За то, что они каждый день из года в год, с молодости и до самой старости своей, встают и идут на эту работу, зная, что там их ждет тяжелый труд и все такое прочее. Он не пошел… как эти у нас сейчас модные слова матерщинные — в менеджеры и торговые представители. А что будет, если все пойдут в менеджеры и торговые представители?.. Он остался сталеваром. Мой сын и твой брат… Поэтому они кушают молча. Они выходят из такого ада, из таких звуков, что здесь в столовой просто наслаждаются тишиной…

— А почему женщины из кондитерского так хотели, чтоб я у них осталась? — спрашиваю я ее.

— Ты же им сочинила историю про мужа. Они тебе и поверили, — говорит она таким тоном, как будто сама мне не верит.

Ставлю поднос с трубочками на стойку возле кассового аппарата. Татьяна Николаевна сама сидит за кассой. Трубочки смотрят в зал широкими жерлами, забитыми пышным кремом. Сталевары едят, низко наклоняя головы к ложкам. Втягивают губами лапшу сосредоточенно. И как будто прислушиваются к чему-то в себе. Они молчат, но в столовой все равно шумно.