— Она была пацанка, — коротко бросает Дима. — Мы ее не считали за девочку.

— Да, я была пацанка, — подтверждает Аня. — У меня была такая стрижка — три миллиметра. Мы уже восемнадцать лет друг друга знаем, — она переглядывается с Мадимой так, будто это известно всей округе, и мне в том числе. — Росли в одной компании. Нам по тридцать лет, мы одногодки, у нас даже дни рождения в один месяц. Но мы в детстве друг друга как мальчика и девочку не воспринимали.

— Да, — соглашается Мадима. Он все время сидит с опущенной головой, но временами резко бросает исподлобья взгляды на Даню. Этим он похож на человека, который отвлекся от мыслей о самом главном, о чем он по каким-то причинам принужден думать постоянно, и вот, вздрогнув, спешит убедиться, что за время короткого забытья ничего плохого не произошло.

— А потом он мне в 2007 году позвонил… И все, и это…

— И что — и это?

— Мы разговаривали сто дней. Он находился в местах лишения. У меня и брат как раз родной в то время там находился, — по голосу Ани не слышно, что она хотела бы скрыть факт судимости в биографии мужа.

— Прямо не прерываясь разговаривали? — спрашиваю я.

— Только когда спать ложились. Ему оставалось сто дней до дома. Мама мне только платежки за телефон кидала — за домашний, за сотовый. Тысячи рублей. Все деньги проговорили, блин, — женским басом говорит Аня.

— Я не понимаю, о чем можно говорить часами…

— Мы говорили обо всем, — оживляется Дима.

— Молодость вспоминали! Говорили друг другу: «А помнишь…» Он потом рассказывал: «Вот мне оставалось сто дней, я лежал и думал — семьи нет, любимой нет». Та его бросила. Начал перебирать всех своих знакомых по критериям «вот эта этим не устраивает, а эта — тем». Блин! Кухаенкова! Это моя фамилия. Позвонил парням: «Холостая? — Холостая. — Номер есть? — Есть». А потом он 19 октября освободился.

— И с того времени все, — подхватывает Дима.

— А 17 июня свадьба была!

Я поднимаю голову на рамку с фотографией, висящую над диваном. На ней — отпечаток события, о котором они говорят. Ветер уносит фату, но она, как за якорь, держится за диадему из белых искусственных камней на Аниной голове. Колье из блестящих стразов на шее. Крепкие загорелые плечи. Белоснежные волны свадебного платья. Мадима одет в светло-салатовый костюм, отливающий морем. Но моря здесь нет. Фон — фата и промышленный город Каменск-Уральский. На бумажном лице Мадимы кривоватая узкая улыбка, больше похожая на усмешку. Аня тоже улыбается, наклонившись к Мадиме, опираясь подбородком о его макушку. Но глаза ее кажутся усталыми, словно фотографу удалось ухватить на этом снимке тень наползающего на молодую семью мукополисахаридоза.

— Тебя не беспокоило, что он в тюрьме сидит? — спрашиваю я, прижимаясь к мягкому плечу Спанч Боба.

— Его подставила та девушка, с которой он жил. Его за кражу посадили. Ну, опять же, у нас пол-России сидели. Ему дали два года. Если б дали десять, я б задумалась. А он отучился, у него была работа, и — опа! — его закрыли. Я о сроке поинтересовалась. Все нюансы выяснила.

— А для тебя время, оставшееся до воли, полетело быстрей? — спрашиваю Мадиму.

— Нет, медленней.

— Этого он тебе не объяснит, — снова за мужа говорит Аня. — И я не объясню. Я говорю тебе, у меня брат когда там сидел, я в календарике дни вычеркивала, ждала встреч. Я приезжала к брату, мне приходилось трое суток там жить, я сталкивалась с тем, как… относятся к тебе.