– Как же, как же, не смеши меня. И все эти еврейские дамы в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе хотят иметь Адольфа Г. над диваном в гостиной?

– Именно. И это послужит толчком. Я уверена, что скоро поднимутся и цены на твои оригинальные картины.

– Да ладно, мне все равно.

Зато когда младший внук Боб принес ему литографию, изображающую Одиннадцать-Тридцать, ее «Портрет великанши», рыдания сотрясли старое тело Адольфа.

– Что я здесь делаю? – спросил он Софи, пытавшуюся его утешить. – Зачем я так зажился? Если бы и вправду можно было встретиться после смерти…

– Все может быть, папа, все может быть.

Он улыбнулся и высморкался. Чайки на горизонте казались белыми мазками, которые он только что нанес на полотно. Люси тоже была далеко, в Африке. Он любил только призраков.

– Все равно я приду слишком поздно. Там, на небесах, ни твоя мать, ни Одиннадцать не удостоят и взглядом такую старую развалину, как я.

21 июня 1970 года Адольф Г. угасал в Санта-Монике, Лос-Анджелес, в доме своей дочери, в кругу семьи. Он тоже смотрел по телевизору репортаж о покорении космоса, когда у него случился сердечный приступ. Софи была уверена – о чем и написала Рембрандту, – что в эту минуту их отец понял, что умирает: он повернул голову к безоблачному небу, и в его голубых глазах мелькнуло нетерпение человека, который ждет не дождется скорого свидания с любимыми женщинами.

Мальчик идет с родителями в кино.

Как обычно, он ожидает увидеть говорящих зверей, поющие цветы или танец гиппопотамов со страусами. Но на сей раз ему не покажут мультиков, которые он уже десять лет смотрит на свой день рождения. Вместо этого на экране появляются черно-белые кадры, мутные, с плохим звуком, еще хуже семейной хроники, которую снимают на каникулах. Он не понимает. Какой-то человек с усами и пристальным взглядом кричит на том же языке, что его бабушка-эльзаска, да, язык тот же, только куда более жесткий, властный, хочется встать и повиноваться. Он ничего не понимает. На экране мелькают кадры облав, пожары, поезда, в которые загоняют людей, как скот. Мальчик уже совсем ничего не понимает. Бомбы сыплются с самолетов, взрывы все сильнее, фейерверк, и, наконец, величественный гриб ядерного дыма. Мальчику страшно, он сползает с сиденья, чтобы не видеть экрана. Но мука длится, теперь на экране лагеря, колючая проволока, живые скелеты с черными глазами, газовые камеры, потом голые тела, сваленные в кучу, застывшие и мягкие одновременно, бульдозеры зарывают их в землю, или наоборот, мальчик задыхается, он хочет уйти, чтобы не знать, таков ли реальный мир, не хочет расти, хочет умереть.

На улице он удивляется, что по-прежнему светит солнце, идут прохожие, улыбаются девушки. Как они могут?

Родители с покрасневшими глазами ласково объясняют ему, что они знали, как нелегко смотреть этот фильм, но мальчик непременно должен был его увидеть.

– Все это было на самом деле. Это наша политическая история.

«Вот, значит, что такое политика, – думает мальчик, – это когда люди могут творить столько зла?»

– Но этот Гитлер, он был сумасшедший, да?

– Нет. Не больше, чем ты или я…

– А немцы, что шли за ним, они тоже не были сумасшедшими?

– Такие же люди, как ты и я.

Хорошая новость! Значит, быть человеком – большая гнусность.

– Что такое человек? – продолжает отец. – Человека делают выбор и обстоятельства. Никто не властен над обстоятельствами, но над своим выбором властен каждый.

С этих пор ночи мальчика тяжелы, а дни еще тяжелее. Он хочет понять. Понять, что чудовище ничем не отличается от него, кроме человечности, что оно такое же, как он, просто принимает другие решения.