— А вдруг сон затянется? — выговорил он с тревогой.

Чтобы успокоить и его и себя, я ответил с некоторым апломбом:

— Ну и что? Мой сон тянется вот уже семьдесят лет. В конечном итоге, если припомнить, нет человека, который не свиделся бы с самим собой. Это и происходит с нами сейчас, разве что нас здесь двое. Может быть, хочешь узнать кое-что из моего прошлого, которое для тебя станет будущим?

Он молча кивнул. И я стал говорить обо всем, что приходило мне в голову:

— Мать жива и здорова, хлопочет в своем доме близ улиц Чаркас и Майлу в Буэнос-Айрес; отец умер лет тридцать назад, от сердца. Но прежде его разбил паралич: отнялась вся левая половина, и левая рука лежала на правой:, как рука малыша на руке великана. От умер, торопя смерть, но без единого стона. Бабушка наша скончалась в этом же доме. За несколько дней до конца она призвала всех нас и сказала: «Я очень старая женщина, которая очень медленно умирает. И не надо суеты и хлопот: это совсем обычное дело». Нора, твоя сестра, вышла замуж, имеет двух сыновей. Кстати, как они там все поживают?

— Прекрасно. Отец, по обычаю, издевается над религией. Вчера вечером он сказал, что Иисус, подобно нашим гаучо, не любил попадать впросак и поэтому предпочитал выражаться иносказательно.

Поколебавшись, спросил меня:

— А вам как живется?

— Не знаю количества книг, которые ты напишешь, знаю только, что их слишком много. Будешь писать стихи — они доставят тебе неразделенную радость — и фантастические рассказы. Станешь преподавать, как твой отец и многие из нашего рода.

Я был доволен. Что он меня не спросил, удались или нет мои книги. И продолжал другим тоном:

— Если же обратиться к истории… Была еще одна война, с участием почти тех же противников. Франция быстро сдалась, Англия и Америка дрались с немецким диктатором по имени Гитлер, потом — повторение битвы под Ватерлоо. Буэнос-Айрес к тысяча девятьсот сорок шестому породил Росаса номер два, весьма схожего с нашим первенцем. В пятьдесят пятом провинция Кордоба нас спасла, как раньше спасла Энтре-Риос. Сейчас ситуация сложная. Россия усиливает свое влияние на планете, Америка не решается стать империей, суеверно боясь прослыть недругом демократии. Наша родина с каждым днем все глубже погружается в провинциализм. Провинциализм и самолюбование — словно шоры на ее глазах. Меня не удивит, если преподавание латыни однажды заменится лекциями на гуарани.

Я заметил, что он меня почти не слушает. Его сковал самый обыкновенный страх перед непостижимым и тем не менее явным. Я не был отцом, но ощутил прилив нежных чувств к этому бедному мальчику, более близкому мне, чем кровный сын. Я увидел, что он мнет в руках какую-то книгу. Спросил, что за вещь.

— «Одержимые» или, точнее, «Бесы» Федора Достоевского, — ответил он не без гордости.

— Припоминаю с трудом. Тебе нравится?

Еще не договорив, я почувствовал кощунственность своего вопроса.

— Русский классик, — отчеканил он, — как никто глубоко проник в лабиринты славянской души.

Всплеск риторичности показался мне признаком того, что он успокоился.

Я спросил, какие еще книги этого классика он успел прочитать.

Он назвал две или три, в том числе и «Двойник».

Я спросил, так же ли ясно ему видятся персонажи при чтении, как, скажем, у Джозефа Конрада, и думает ли он одолеть полное собрание сочинений.

— По правде говоря, нет, — ответил он несколько неожиданно.

Я спросил, что он пишет, и он сказал, что готовит поэтический сборник, который будет называться «Красные псалмы». Подумывает также о «Красных ритмах».