— Все, брат, у нас по-новому пошло, — объяснял со вздохом Окатов. — Старики повымерли, теперь наша очередь, а что из молодых выйдет — еще на воде вилами писано…

— Ну, а железная дорога?

— Что дорога… Голод она нам привезла — вот тебе и железная дорога.

— Это ты напрасно, Прохор Козьмич… Железная дорога — великое дело. Теперь по всей-то Сибири пять — шесть миллионов населения, а будет пятьдесят. Одним словом, идет к вам цивилизация…

— Вот она где нам, ваша-то цивилизация, — проговорил Окатов, указывая на свой широкий красный затылок. — Коснулась она нас даже очень. И какого только народа ни наехало, а скоро и нам житья не будет. Да вот я вылез из своей берлоги, чтобы похлопотать в Питере кой о чем. Дела, братец ты мой…

Авдей Семеныч облегченно вздохнул, когда водворил друга детства в меблированных комнатах на Лиговке. Про себя он даже согласился, что жена права, не желая принимать сибирского гостя к себе в дом. Одни сибирские шубы чего стоили, а потом эти ужасные мешки вместо чемоданов, точно у переселенца. Совестно было бы перед собственным швейцаром. Наконец, Окатов делал все так громко: стучал ногами, двигал стулом, хохотал, сморкался. Петербургский чиновник начинал чувствовать себя в его присутствии каким-то больным человеком, как расколотая посуда, которая дребезжит, когда хлопнут дверью.

— Я, брат, теперь завалюсь спать на двои сутки, — объяснил Окатов на прощанье. — Надо отоспаться… Ведь целых двенадцать ден не спал на железной дороге. Так, как заяц, закроешь один глаз и лежишь всю ночь, настоящего сна ни-ни!

Окатов сдержал свое слово, проспал «двои суток» и явился с визитом к Гаряевым только на третий день. Он принес прямо в кабинет небольшой деревянный бочонок и какой-то таинственный сверток, заделанный в рогожку. Авдей Семеныч очень обрадовался ему, а Елена Павловна приняла его довольно сдержанно.

— Я так много слышала о вас от мужа, — проговорила она как-то особенно кисло.

— Ну, это он напрасно, — ответил Окатов. — Не велика птица, о которой стоит говорить… А вот я вам, вударыня, привез сибирских гостинцев: в бочонке соленые омули, а тут бытылки с наливкой из облепихи. Моя баба отлично делает наливки…

Елена Павловна при слове «моя баба» поморщилась, а Гаряев радостно заметил:

— Омули? Ах, вот это отлично… Леля, облепиха — это наша сибирская ягода, которую называют сибирским ананасом. Спасибо, Прохор Козьмич… Из омулей мы устроим сибирский пирог… да?

Гость довольно бесцеремонно осмотрел всю квартиру, удивился ее цене и все покачивал головой.

— Да, по-барски живете…

— Нельзя, Прохор Козьмич, от других отставать, — точно извинялся Авдей Семеныч. — Я, собственно говоря, не люблю все эти обстановки… гм… да…

— Пыли много наберется, — согласился Окатов.

Елена Павловна была недовольна, что гость явился с первым визитом прямо к обеду, точно не мог выбрать другого времени. Она дала понять это мужу без слов, и петербургский муж принял виноватый вид.

За обедом собралась вся семья, и все смотрели на сибирского гостя, как на заморского зверя. Кока шепнул Милочке:

— Обрати внимание, какой у сибирского друга красный нос.

— Мне кажется, что он вот-вот подкрадется с пальцем к собственному носу… — ответила Милочка, принимая по-институтски невинный вид.