Вон ветка дрогнула, уж не рысь ли проклятущая за дедом следит. Их, как слышал, нынче видимо-невидимо в глухомани объявилось на беду людскую.

— Подале от древ надоть. Не то изорвут в куски, — отодвигается старик на середину поляны. И успокаивает себя тем, что проезжая дорога рядом, по какой из города в тайгу люд ходит. Зверь такие места не уважает. От них подальше, в чащу уходит, от шума и выстрелов.

Дед смотрит на ветку березы. На ней бурундук уселся рыжим комком. Будто солнечная искра, потерянная по нечаянности.

Зверек, приметив старика, засвистел тревожно, предупреждая собратьев о появлении чужака.

— Фулюган окаянный, чтоб те понос через ухи! — дрогнул старик, от неожиданности выронил нож в мох. Испугался. И тут же услышал за спиной:

— Чего кантуешься, старая плесень? Обосрался от бурундука! А зачем в тайгу нарисовался? Чё тут дыбаешь, гнида сушеная? — смотрел на него в упор мужик, возникший неведомо откуда.

— Грибы сбираю. Аль не видишь? А ён, гад, наполохал. Свистит, как легавый! Над самой головой. Поневоле спужаешься.

— Тебе-то что мусоров бздеть? Всего-то дышать осталось на одну разборку, — рассмеялся человек.

— В тайге того не ждешь. В нее, матушку, сердце уносим на роздых. Для покою. А сколь коптить мне доведется — одному Богу ведомо. Может, скоро отмучаюсь. Никто не вечен. А ты чего сбираешь? — глянул в пустые руки мужика.

— Орехи. Шишки стланниковые. Зимой вместо семечек хавать стану.

— Ну, Бог тебе в помощь, мил-человек. Пусть и тебя тайга не обойдет, — пожелал улыбчиво.

Мужик от неожиданности растерялся. На хамство и грубость доброе пожелание услышал. Такого еще не случалось в его жизни. И, скребанув в свалявшихся на затылке волосах, спросил глухо:

— Бабка эта — при тебе?

— Моя старуха. Чей же ей быть. Ягоду на пироги сбирает, — наклонился над подосиновиком и, срезав его, крякнул довольно. Чистый гриб, без червей. Можно в корзину его класть.

Разогнулся почтальон, а мужик ровно испарился, исчез неслышно. Дед, перекрестившись, снова за грибы взялся, поминая незлым словом Герасима, пославшего его сюда.

До самого вечера уже никто его не тревожил, не подходил, ни о чем не спрашивал. И старик, нагрузившись до отказу, к сумеркам вернулся в Оху.

Банщица Клавдя вместе со своим сожителем пришли и тайгу другой дорогой. За брусникой. На варенье.

Под кустами брусничные гроздья ищут. Переговариваются громко. Надоело жить шепотом да тишком, боясь соседей, их уши каждое слово ловят. А Клавдя, что ни скажи, — баба. В одиночестве трудно ей. Вот и свела судьба с Ваней. Уже пятнадцать лет — любовь меж ними.

Жена Вани Клавдиной подругой была. Вместе в бане работали. А недавно умерла. Двое детей осталось. Пожениться бы, жить семьей, чисто, открыто, никого не боясь. Да года со дня смерти жены не минуло. Ванька боится Клавдю в дом приводить раньше времени, чтобы люди, соседи, знакомые не срамили его за блуд. Да и детям в глаза смотреть, не совестясь.

Клавдя не торопит. Больше ждала. Теперь уж, чего там, полгода осталось.

Вань, а мы с тобой запишемся иль так останемся, как есть? — допекает сожителя.

Да к чему в наши годы расписываться? Пятнадцать лет без той мороки прожито. И разве плохо было? — скрывает мужик от сожительницы разговор с дочерью, какая не соглашалась принять в дом мачеху: «Распишешься, значит, от мамы и от нас откажешься. Не буду с тобой под одной крышей жить. Уйду…»

Ну, как о таком Клавде сказать?

А сбереженья у нас на одной книжке будут иль врозь? — допытывается баба.

Да не спеши.