И тогда посреди этого пустынного моря, в непроглядном ночном мраке, среди высоких, крутых, пенных волн, то и дело сталкивавшихся друг с другом над головами противников, завязалась страшная борьба.

С одной стороны, Жан-Мари, который хотел отомстить и в приступе ярости, спровоцированном последним поступком агента, только о том и думал, чтобы наказать своего злейшего врага. С другой – перепуганный человек, который, пытаясь спастись, схватился бы даже за раскаленный стальной прут и понимавший лишь одно – что умирать ему не хочется.

Картина приобретала величественные, мрачные очертания.

Гренадер обладал тем преимуществом, что был более искусным пловцом.

Но Латур, вонзивший ему в руку ногти, мешал плыть вперед.

Вокруг двух непримиримых врагов, затеявших сражение, не знавшее себе равных, продолжало бушевать море.

Чтобы вырваться из смертельных объятий противника, нужно было либо убить, либо умереть, может, даже и то, и другое вместе. И все это происходило без свидетелей, под черным куполом небосвода.

Сначала Жан-Мари резко дернул рукой, пытаясь вырвать ее из пальцев Латура.

Ему это удалось. Но гнусный полицейский тут же вновь схватился за одежду Кадевиля.

Тогда борьба стала ужасной и ожесточенной. Враги, каждому из которых, в первую очередь, приходилось плыть, чтобы не пойти ко дну, прилагали отчаянные усилия: гренадер – чтобы избавиться от полицейского, вцепившемуся в него, как спрут, Латур – чтобы не выпустить Жана-Мари, ставшего для него одновременно и жертвой, и последней соломинкой.

И для обоих это был вопрос жизни и смерти.

Они задыхались. Кадевиль чувствовал, что еще чуть-чуть – и у него не останется сил добраться вплавь до берега, если он тотчас же не избавится от врага.

Но это было непросто – Латур неистово вцепился в его воротник.

К тому же бесноватые волны вздымались вверх, пенились, громоздились друг на друга, будто ополоумевшие барашки, а затем низвергались водопадом на головы смертельных врагов, которые на какое-то время исчезали в морской пучине.

Затем они выныривали обратно с прилипшими ко лбу волосами, застилавшими взор, судорожно сжатыми ртами и выражением отвращения на лицах от морской воды – являющейся пароксизмом горечи – которой каждому из них уже довелось с лихвой хлебнуть.

Разговоры между ними давно закончились как совершено бесполезные. Все их силы отнимала эта страшная борьба.

«Эх! И почему я не засунул за пояс саблю!» – думал Жан-Мари.

Однажды солдату показалось, что он одолел противника. Гребя одной рукой, он схватил Латура за горло и сжал его такой лихорадочной, неистовой хваткой, что усилить или ослабить этот нажим ему уже было бы не под силу.

Глаза полицейского расширились и чуть не выскочили из орбит, но этот монстр, сделав над собой нечеловеческое усилие, хватил гренадера за руку зубами и сжал их с такой яростью, что тот был вынужден его отпустить.

– Жан-Мари, спаси меня, спаси! – закричал Латур. – Я до конца дней своих буду служить тебе верой и правдой! Я буду ползать перед тобой на коленях и уеду за границу на том же судне, что и ты.

– Бесполезно, – сказал солдат.

– Почему?

– У меня больше нет сил, – ответил Жан-Мари.

– Неправда! Не опускай рук.

Он, этот негодяй, не терял хладнокровия.

– Нет! – закричал гренадер, вне себя от ярости и желания отомстить. – Все кончено, мы умрем оба, и если меня что-то и радует, то только то, что ты меня не переживешь!

С этими словами гренадер уперся ногой полицейскому в грудь и оттолкнул его от себя с такой силой, что тот наконец отпустил его воротник и исчез в пучине волн.

– Ну наконец-то! – воскликнул муж Кадишон, в душе которого вновь затеплилась надежда.