Возвращение к дословесному раю, в котором нет грубых и простых человеческих смыслов, а лишь невербализуемые восторг и тоска при виде Божьих чудес и тайн, ― сквозная щербаковская тема, главная его нота; побег от любых симпатий и привязанностей ― странное, но весьма характерное для нынешнего рубежа веков развитие блоковского мотива. Достаточно сопоставить сравнительно новый «Белый берег» из альбома «Если» с «Соловьиным садом», где «заглушить рокотание моря соловьиная песнь не вольна». В мире Блока это рокотание моря ― тот самый «жизни гул упорный» итальянских стихов, напоминание о том, что в романтических снах не укроешься; в мире Щербакова, поэта, успевшего навидаться и наслушаться этой самой реальности в куда более грубом виде по самое не могу, гул моря ― как раз напоминание о мире реальности подлинной, куда только и стоит бежать от простой, скучной лжи любых человеческих отношений и политических иллюзий. Блоковского героя отрывает от возлюбленной тайная тревога, зов пресловутой «действительности», ― герой Щербакова уже знает, насколько эта действительность недействительна, и бежит любых цепей, любых обязательств:

Гораздо убедительней для щербаковского героя реальность собственного детства и отрочества, к которым он в песнях обращается все чаще; и не только потому, что в это время еще свежа пренатальная память о счастливом мире без слов, мире туманных образов, безымянности и связанной с нею неуязвимости, ― но и потому, что в детстве ярче были, по блоковскому же определению, «молнии искусства». Вся «Травиата» с нового диска ― об этом; и здесь мы находим лучшее из щербаковских определений музыки ― «Нечто важно и непреложно грядет из тьмы, еле звуча пока, когти пробуя осторожно, как сонный зверь, спущенный с поводка». Вся «содержательная» часть искусства, все, что выразимо словом, ― автору не нужно: «Чей был выигрыш? Кто противник? Вспять оглянешься ― пепел сплошь. Страхам школьным цена полтинник, а уж сегодняшним ― вовсе грош». Есть только «зверь летучий в дымах и саже, небыль-музыка, мир иной», и чем меньше в ней смысла, тем лучше.

В щербаковских песнях смысла ― в традиционном значении ― и вовсе немного, и человеческих эмоций почти нет; впрочем, тут есть и еще одно объяснение ― ожог; нервозность и впечатлительность на грани человеческих возможностей. Как и Блок ― да, собственно, как и все радикальные романтики, ненавидящие быт и живущие в предчувствии возмездия, ― Щербаков живет в предчувствии «Последней Гибели», но избегает говорить о ней напрямую, всегда ― в обход, предельно зашифрованно, и уж конечно, не по эзоповско-конспирологическим соображениям. С предыдущего диска «Déjà» наименее адекватно понятой и, пожалуй, незаслуженно малоизвестной осталась превосходная песня «Не бывает»; более адекватную картинку двухтысячного года мало кто нарисовал:

Содержался там и прогноз на ближайшее будущее ― пожалуй, слишком беспощадный в отношении лирического героя: «И как только всеобщее „за“ превратится в зловещее „чу“, я отважно закрою глаза и со всей прямотою смолчу». Если этот герой и молчит ― то не из трусости, естественно:

Это уже из «Застольной» 2001 года с последней пластинки. В подсознании щербаковского протагониста, сколь бы он ни стремился помнить только свое дочеловеческое прошлое, живет и вся пыточная история человечества, да и собственно щербаковская биография в этом смысле не слишком радостна, он успел застать гниенье и распад империи, и иллюзии переломных времен, и крах всех иллюзий, и радикальную примитивизацию мира вокруг. «Пусто кругом» ― но это совсем не та райская, божественная пустыня, в которой пребывал герой «Менуэта» или «Восточных песен».