— Ай! — Шепотом, но выразительно. — Втыкуха!

— Холоп.

— Гарпия.

— Грызун.

— Шмара.

— Шмаровоз.

— А шмаровозам надо платить за должность? Поскольку, говоря строго…

— Ш-ш. — Она ухмыльнулась. И снова ткнула меня в ухо, а потом кивнула — дескать, давай слушать, что там говорит король.

А тот водил по карте изукрашенным каменьями кинжалом:

— От сей черты и по сию черту будь госпожою всех лесов тенистых, щедрых равнин, широководных рек и пажитей раздольных. Твоему и герцога Олбанского потомству владеть сим вечно. А теперь — Регана, середняя и дорогая дочь, жена Корнуолла. Слушаю тебя.

Регана вышла в центр стола, не сводя глаз с сестры своей старшей Гонерильи, и взгляд ее рек: «Щас я тебе покажу!»

Она воздела руки и развела их, волоча по полу долгие бархатные рукава, всею собой представляя величественное и весьма грудастое распятие. Голову она закинула к потолку, словно бы черпая вдохновенье из самих небесных сфер. И провозгласила:

— Все, чё она сказала.

— А? — рек король, и то же «а?» истинно разнеслось по всей великой зале.

Регана сообразила, что неплохо бы, наверное, продолжить.

— С сестрою одной породы, и ценны мы обе. На все слова ее горячим сердцем даю я полное мое согласье — с одним лишь добавленьем. Я считаю себя врагом всех радостей земных и счастие всей жизни вижу только в моей любви к высокому отцу. — Засим она поклонилась, давя косяка на публику — проверить, сошло ли ей это с рук.

— Меня сейчас вырвет, — произнесла Гонерилья, вероятно, несколько громче необходимого. Кашлять и давиться так напоказ ей вообще-то не следовало тоже.

Отводя возможный удар, я встал и произнес:

— Ну, положим, не только радостей и счастия врагом она себя считает. Да в этой самой зале я назову…

Король оделил меня своим лучшим взглядом, означавшим «Тебе сразу сечь голову или погодя?», и я умолк. Лир кивнул и посмотрел на карту.

— Тебе с потомством в вечное владенье вот эта треть отходит королевства. Не меньше мест в ней ценных и приятных, чем в части Гонерильи. Что скажет нам меньшая дочь, ничуть любимая не меньше, радость наша, по милости которой молоко Бургундии с лозой французской в споре? Что скажешь ты, чтоб заручиться долей обширнее, чем сестрины? Скажи.

Корделия встала у своего кресла, а на середину, как сестры, выходить не захотела.

— Ничего, — ответила она.

— Ничего? — переспросил король.

— Ничего.

— Из ничего не выйдет ничего, — сказал Лир. — Подумай и скажи.

— Ну так она ж не виновата, — вмешался я. — Вы все жирные куски уже Регане с Гонерильей поотдавали, разве нет? А осталось что — шматок Шотландии, такой каменистый, что овцам в аккурат там голодать, да эта жалкая речонка под Ньюкаслом? — Я взял на себя смелость нависнуть над картой. — Я бы сказал, шиш с маслом — доброе начало торга. Вам бы с Испанией схлестнуться, вашчество.

Но вот Корделия выступила на середину залы.

— К несчастью, отец, я не умею высказываться вслух, как мои сестры. Я вас люблю, как долг велит, — не больше и не меньше.

— Корделия, опомнись, — молвил Лир, — и исправь ответ, чтоб после не жалеть об этом.

— О милостивый повелитель! Вами я рождена, взлелеяна, любима — и я, как вашей дочке подобает, люблю вас, чту вас, повинуюсь вам.