Когда на следующий день после завершения работы над последним томом «КАТАРСИСа» я лежал, распяленный проводами датчиков на реанимационном столе кардиологического отделения, когда звуковые сигналы навешанных вокруг меня приборов не могли заглушить стоны агонизирующего — точно так же распяленного на соседнем столе — старого профессора с чеховской бородкой, дико боящегося момента смерти, когда я не мог заставить себя не слышать бессвязные бормотания других мужчин и женщин, последующая судьба которых мне неизвестна, — мысли мои вполне соответствовали положению:

А может, остановиться, отступить? Может, текст от редактора вернуть и сжечь? Ведь вот, до агонии осталось полшага…

Действительно, трудно не догадаться, что реанимационный стол для несообразно ему молодого человека событие не случайное. Тем более если он попытался восстановить поруганную о Понтии Пилате правду; правду, отворяющую Дверь к Тайному Знанию настежь, потому ими и скрываемую. Всего лишь сорокадевятилетний Михаил Булгаков и за меньшее, всего лишь за обозначение этой Двери, расплатился смертью и притом мучительной…

Но у Булгакова не было половинки, его уход ни для кого не потеря, а мне жену сиротой оставлять?..

А стоит ли шире отворённая Дверь этого?

Сами посудите: что ни сделай, что ни напиши, всё равно дураки останутся дураками, а те немногие, кому дано, разберутся и сами, разве что проплутают подольше — пусть пару десятилетий или даже десяток поколений… А ты расплачиваешься сердцем уже сейчас (плавает оно, оказывается, в какой-то жидкости, которой быть не должно!), от угроз и оскорблений утираешься тоже уже сейчас, опять-таки «каморка папы Карло»… Да и что ждёт дальше? Кто не знает, что наилучшая для книги реклама — это смерть автора? Желательно, насильственная? И ещё более желательно — мучительная?

Точно так же: кто из знакомых с историей литературы не знает, что превосходящие общий уровень тексты создаются в невероятных условиях: или в холодном подвале, или на пыльном чердаке, а вот когда приходит известность и гонорары за переиздания позволяют перебраться хотя бы в обычные для времени условия, глубина текстов исчезает. Жизнь и мне не позволила избежать этого условия: хотя я и родился в обеспеченной семье, в которой на моё образование не скупились, если не сказать больше, но жизнь всех удобств лишила, загнала в полуподвал (чердака, правда, не было, вместо него была зимовка в полуразрушенном доме с моментально остывавшей кухонной печуркой). Итак, если был приведён в исполнение закон начала, то почему бы не исполниться и другому — о завершении?..

Не могу я так больше! Честно, не могу!.. Может, отступиться?..

Когда меня из реанимационного отделения перевезли в общую палату, то ближайшим соседом по палате оказался старый-престарый цыган, с уже растраченным лимитом инфарктов, — я понял всё немедленно, в конце концов, не в первый раз. И первый вопрос, который я ему задал, когда смог шевелить языком, был, понятно, о Цыганском Бароне…

И вот в ту самую минуту, когда стало чуть ли не осязаемо то одиночество (непонимание родственников и даже старшего сына; цыган-каратель верует, что совершает высоконравственный поступок; человек, перед которым склонился, изменившись в лице, вырывает руку и бежит её мыть), в котором Илья Муромец пошёл на смерть — на миру-то ведь и смерть красна, — когда стало ясно, что смерть он выбрал осмысленно (и всё это во флёре ещё не стёршегося образа агонизировавшего в диком ужасе обладателя интеллигентской «чеховской» бородки), когда зародилась мысль: а не мою ли смерть Илья взял на себя? — да даже если и не мою! — и пришло решение посвятить Психоанализ не того убийства Цыганскому Барону из Болграда, талант которого восставит его, умершего, но не мёртвого, во Второе Пришествие Христа.

СЛОВАРЬ

(вполне достойный чтения сам по себе)

АВТОРИТЕТ — подавляющий индивид (непроизвольный гипнотизер), оценки которого, оформленные в словах и даже невысказанные, для толпарей убедительны; более того, одна только его близость вызывает у гипнабельных индивидов ощущение ВОСТОРГА.