Люк сломал совершенно новые дядины наушники, и матерый сыщик через силу делал вид, будто это сущие пустяки. А еще старший племянник придумал себе такую забаву: однажды утром он выбежал в сад, прихватив с собой протез Страйка, и резвился под окном, размахивая этой искусственной ногой. Когда мальчишка соизволил вернуть протез, Страйк, у которого уже лопался мочевой пузырь из-за невозможности вприпрыжку подняться по крутой лестнице в единственный туалет, негромко высказал племяннику свое мнение, отчего тот потом ходил как в воду опущенный. Между тем Джоан каждое утро встречала Страйка словами «Ты хорошо выспался», без малейшего намека на вопросительный знак. За долгие годы жизни у Джоан выработалась привычка с помощью легкого давления заставлять домочадцев говорить то, что ей хочется услышать. В ту пору, когда Страйк ночевал у себя в конторе и ждал неминуемого банкротства (хотя, конечно, не делился этими сведениями с родней), Джоан по телефону приговаривала: «У тебя хорошо идут дела», и ему, как всегда, казалось верхом наглости оспаривать ее оптимистические заявления. Когда ему в Афганистане оторвало голень, Джоан, стоя в слезах у его больничной койки, пока он пытался разогнать туман морфина, повторяла: «Тебе хотя бы лежать удобно. Тебе боль снимают». Он любил тетушку, которая, по сути, опекала его в детстве, но от долгого нахождения рядом с ней начинал задыхаться и давиться от спазмов. Ее неизменная привычка передавать из рук в руки фальшивую монету общительности, закрывая глаза на неудобные и неприглядные истины, вытягивала из него все жилы.

В воде блеснуло что-то серебристо-гладкое, а затем появилась пара угольно-черных глаз: у берега лениво кружила нерпа. Он понаблюдал за ее вращениями, сомневаясь, что она его видит, и по какой-то необъяснимой причине обратился мыслями к совладелице их общего детективного агентства.

Страйк намеренно не сказал Полворту всей правды о своих отношениях с Робин Эллакотт, которые, впрочем, никого не касались. А правда заключалась в том, что в его чувствах присутствовали некоторые нюансы и сложности, которых он предпочитал не касаться. Например, маясь от одиночества, тоски или подавленности, он ловил себя на том, что хочет услышать ее голос.

Страйк посмотрел на часы. У нее сегодня выходной, но все же сохранялась ничтожно малая вероятность, что она еще не спит, а у него был благовидный предлог для отправки сообщения: с недавних пор у них работал по договору некий Сол Моррис, которому не были возмещены накладные расходы за истекший месяц, а Страйк не оставил на этот счет никаких указаний. Если написать про Морриса, то появится шанс, что Робин перезвонит – захочет справиться о самочувствии Джоан.

– Извините, пожалуйста… – раздался у него из-за спины нервозный женский голос.

Даже не повернув головы, Страйк уже понял: это темноволосая мадам, которую он приметил в пабе.

У нее был говор, характерный для уроженки Центральных графств, а в интонации соединилась точно выверенная смесь смущения и восторженности, которую он нередко слышал в речи желающих побеседовать о его детективных победах.

– Да? – отозвался он, разворачиваясь лицом к незнакомке.

Она пришла все с той же блондинкой-подругой; Страйк, впрочем, допускал, что их связывают более чем дружеские отношения. Между ними чувствовались узы какой-то близости. Обе выглядели лет на сорок. Обе были в джинсах и рубашках; блондинку отличала та легкая обветренность и поджарость, какая дается регулярными горными походами или велосипедными прогулками. Кто-то, возможно, назвал бы ее внешность «мужественной», имея в виду отсутствие косметики. Высокие скулы, очки и стянутые в конский хвост волосы – все это добавляло ей суровости.

Брюнетка выглядела более субтильной. На продолговатом лице выделялись большие светло-серые глаза. В ней, как в средневековой мученице, чувствовалось какое-то напряжение, граничившее с фанатизмом.