– Когда ты в вестибюле запутался в «молнии», я решил было, что мы зря сюда пришли, – сказал Самохин.

Евлентьев промолчал.

– Но теперь я понял, что все правильно.

– И мы еще сюда придем. – В словах Евлентьева не было выпрашивания еще одного ужина, он просто поддержал разговор, показавшийся ему странноватым.

– Нет, – неожиданно жестко ответил Самохин. – Здесь мы с тобой больше не будем. Никогда. Ни единого раза.

– Как скажешь, Гена, как скажешь, – легко ответил Евлентьев, хотя опять услышал слова довольно странные, слова, которые не вписывались в дружескую беседу. Но решил, видимо, что осетрина важнее всех словесных недоразумений, даже если они и отдают некоторым превосходством.

– А почему ты не спросишь – почему?

– А зачем, Гена? Я и сегодня не напрашивался, и в будущем не намерен, – Евлентьев первый раз за все время их встречи показал зубы.

– Правильно, – кивнул Самохин. – Молодец. Ты, Виталик, не обижайся… Все, что я говорю, – это по делу, я не из дурной спеси или от плохого воспитания. Только по делу. Я рад тебя видеть, рад тебя видеть в добром здравии… Хотя вначале там, в электричке, ты показался мне слегка пошатнувшимся.

– А я и есть пошатнувшийся.

– Это хорошо.

– Да? – удивился Евлентьев.

– Это хорошо, что ты можешь об этом говорить спокойно и твердо. Значит, не так уж ты и пошатнулся. Это я имел в виду.

– Как скажешь, Гена, как скажешь, – повторил Евлентьев. – Прекрасная осетрина, не правда ли?

– Кончай обижаться. Мы сюда пришли не осетрину есть. Она и в других местах не хуже. Речь о другом. Есть предложение… Я выплачиваю тебе ежемесячно миллион. Но со своей торговлей ты заканчиваешь. Прекращаешь шататься по электричкам.

– Отныне и навсегда?

– Да, вот с этой самой минуты.

– Но твой миллион, наверное, меня к чему то обязывает?

– Конечно. Я ведь знаю, что сыр бывает бесплатным только в мышеловке. И ты тоже это знаешь.

– Знаю. Надеюсь, дело не дойдет до убийств? – улыбнулся Евлентьев.

– И я надеюсь, – ответил Самохин, но без улыбки. Он остро, в упор глянул на Евлентьева, и его худощавое лицо напряглось. – Поручения будут несложные. Суть их заключается в том, что тебя никто не должен знать. Ты не входишь ни в банковские, ни в криминальные, ни в какие другие круги. Живешь своей жизнью, общаешься со своей девушкой…

– Откуда же ты знаешь о моей девушке?

– Ничего я о ней не знаю. Просто, посмотрев на тебя сейчас вот, я решил, что здесь не обошлось без женских усилий… Вот и все. Итак, тебя никто не знает, никто даже не догадывается, что ты у меня есть. Эти деньги не проходят ни по одной статье, тебе не придется нигде расписываться, отчитываться за них. Нигде, никому, никогда, даже своей девочке ты ничего не говоришь обо мне. Не просто обо мне, а еще круче – меня нет. Ни в каком виде. Никто от меня не знает, что ты есть, никто не знает от тебя, что есть я. Поэтому я сказал, что мы с тобой здесь больше не увидимся.

– И когда начинаются наши игры?

– Игры уже закончились, – Самохин вынул из кармана плоский бумажник из тонкой кожи, вынул две полумиллионные купюры и положил их на белую скатерть перед Евлентьевым. Тот легко взял их, но из простого любопытства, ему не приходилось до этого держать в руках полмиллиона одной бумажкой.

– Спрячь! – сказал Самохин, опасливо оглянувшись.

И Евлентьеву ничего не оставалось, как быстро сунуть деньги в карман пиджака. Мимо них прошел официант с каменным лицом.